Мы убедились, что технические революции, за которыми следовали перевороты производственные, всегда и везде были тесно связаны со сменой социально-экономической формации. А научные?
На первый взгляд не столь тесно. Во всяком случае, их не знает ни первобытнообщинный строй, ни рабовладельческий. Первая из них произошла через тысячи лет после первой технической, уже при феодализме, да и то лишь на позднем его этапе — в эпоху Возрождения. Тем не менее, если повнимательней вглядеться в прошлое, оно засвидетельствует: научный прогресс всегда был тесно связан с социальным, зависел от него.
Вот мы говорим: наука тысячелетиями носила преимущественно умозрительный, созерцательный характер. Но почему же так получилось? Ведь даже первые ее шаги направлялись в общем-то насущными практическими нуждами! Вспомнить хотя бы геометрию. Само название выдает ее происхождение — «землемерие». Да и «витающая в небесах» астрономия издревле удовлетворяла сугубо земные потребности (звездные ориентиры в навигации, календарь в планировании сельскохозяйственных работ).
Но по мере того как с классовым расслоением общества умственный труд все четче отмежевывался от физического, между теорией и практикой постепенно возникало все большее взаимное отчуждение. И виной тому прежде всего социальный климат науки.
Понятно, что первейший залог успешной исследовательской работы — не столько желание, сколько умение заниматься ею. Впрочем, сколь бы редко или часто ни встречались способности к этому специфическому виду творчества, вероятность их появления никогда не зависела от происхождения. Ими в равной степени — щедро ли, скупо ли — природа наделяла представителей любого класса. Но в том-то и дело, что одной одаренности мало — нужны еще особые условия, благоприятствующие ее проявлению.
Ясно, что в рабовладельческую эпоху наука оставалась привилегией обеспеченного и праздного меньшинства. А эти люди были бесконечно далеки от производства и не вникали в его нужды. Те же, кто участвовал в нем непосредственно, — рабы, ремесленники — не имели ни образования, ни досуга. Мало того, просвещенная элита презирала труд — «удел неграмотных рабов» — и все, что ассоциировалось с ним. Такой «аристократизм» отравлял сознание большинства тогдашних ученых. Так, Архимед (III век до н. э.), величайший математик и механик античности, автор замечательных изобретений, считал, по свидетельству Плутарха, «недостойным делом искусство любого рода, если оно имеет целью пользу и выгоду, все свои честолюбивые притязания он основывал на тех умозрениях, красота и тонкость которых не запятнаны какой-либо примесью обычных житейских нужд».
Даже те, кто живо интересовался техникой, занимались ее проблемами скорее ради «интеллектуальной гимнастики». Они больше упражняли свой талант на хитроумных механизмах-безделушках, каковыми оказались, например, автоматы Герона Александрийского (I век н. э.), как, впрочем, и паровая турбина и ветряная мельница, сконструированные им же. Большинство усовершенствований, двинувших вперед тогдашнее производство, принадлежит безвестным ремесленникам.
Хорошо, а как же быть с саморазвитием древа знаний? Спору нет, наука может прогрессировать и без внешних стимулов, исходящих, скажем, от техники. Так двигалась вперед, например, философия. Кстати, именно ей долгое время принадлежал приоритет в системе различных дисциплин. Бытовало иллюзорное представление, будто она обнимает собой все области знания, и оно сохранилось вплоть до И. Ньютона, отмечает Г. Волков. Задача познать мир ради его изменения тогда не выдвигалась на первый план (прикладная геометрия и механика не определяли лица всей науки).
Тем не менее даже здесь сказывался отрыв теории от практики (а ему-то как раз и способствовали тогдашние социальные условия). Абстрактная созерцательность погубила древнегреческую натурфилософию. Пренебрегая животворной взаимосвязью с опытом, источником новых идей, с производством, бездонным кладезем новых проблем, эта самодовлеющая наука, воспринимающая побудительные импульсы не извне, а изнутри, существующая сама по себе и ради себя, просто-напросто исчерпала себя, зачахла, как растение, лишенное плодородной почвы, питающееся только собственными соками. Рано или поздно ее жрецы должны были перебрать все возможные комбинации существовавших тогда умозрительных понятий, говорит профессор Г. Волков. То же самое можно отнести и к древнеримской науке, унаследовавшей от эллинской не только ее замечательные плоды, но и ее «рабовладельческий дух».
