В социальном аспекте и по своему характеру, и по традиции, к которой она примыкает, бэконовская утопия довольно консервативна. Но социальные отношения только фон, на котором Бэкон набрасывает свой прогноз грандиозного научно-технического развития. И здесь нас ожидает много поразительного. Поражает его идея сложной и дифференцированной организации научной работы со специализацией и разделением труда ученых, с выделением различных категорий научных работников, каждая из которых ставит перед собой и решает строго определенный круг задач: получение научной и технической информации из других стран и ее обработка, самостоятельные экспериментальные изыскания и их теоретическое обобщение, изучение уже имеющихся опытов ради разработки методики постановки новых или же осуществления на их основе полезных технических изобретений, реферативная работа, составление учебных руководств и т. п. Все это осуществится позже в развитой структуре научно-исследовательской работы нашего времени. А еще раньше бэконовскую идею государственной организации науки подхватят ученые, стремящиеся к созданию национальных академий наук. Во всяком случае, организаторы Лондонского королевского общества — Спрат, Бойль и Гленвилл — прямо заявляли, что они лишь хотели воплотить в жизнь проект Дома Соломона. Поражают и замечательные достижения науки и техники, о которых рассказывает Бэкон. Мы узнаем о передаче света на дальние расстояния и о мощных искусственных магнитах; о летательных аппаратах различных конструкций и о подводных лодках; о печах, сохраняющих заданную температуру, и о достижении температур, близких к солнечной; об искусственных моделях, имитирующих поведение животных и людей; о прогнозах погоды, землетрясений и эпидемий; о создании искусственного климата; об оживлении животных после клинической смерти и об искусстве управления их ростом. И если исключить явно невозможное, вроде осуществления вечного двигателя, наш современник без труда узнает в них то, что дала наука и техника лишь конца XIX–XX веков, или даже то, что они только сегодня пытаются дать.
Через сто лет после «Золотой книги» Томаса Мора, которую он хорошо знал и с которой полемизировал, Фрэнсис Бэкон восстанавливает в английской литературе жанр утопического произведения. В период английской революции этот жанр использовали для изложения своих республиканских политических и конституционных идеалов Сэмюэль Гартлиб и Джеймс Гаррингтон. При этом Гартлиб, посвящая «Описание славного королевства Макарии» (1641 г.) Долгому парламенту, прямо указывал, что образцами ему послужили сочинения Т. Мора и Ф. Бэкона. Позднее, во времена реставрации, на Бэкона будут ссылаться и роялистские авторы.
Таковы анонимная «Новая Атлантида, начатая лордом Веруламом, виконтом Сент-Албанс и продолженная эсквайром P. X., в которой излагается программа монархического правления» (1660 г.) и незаконченная работа Джозефа Гленвилла. Примыкая к группе кембриджских платоников, Гленвилл пытался соединить их рационалистический мистицизм с бэконовским сциентизмом. В своей «Антифанатичной религии и свободной философии в продолжении Новой Атлантиды» (1676 г.) он описывает Бенсалем, потрясаемый революцией и разгулом иррациональных религиозных распрей. Разумеется, Гленвилл имел в виду Англию, а его понимание революционного процесса в известном смысле предвосхищает взгляды Юма. Так в стране утопии продолжала свою жизнь отнюдь не утопическая действительность. Однако, расширив тематику этого жанра, Бэкон вложил в него и другие возможности, которые позднее, в условиях более изощренного и разнообразного литературного развития, по-своему используют писатели-фантасты. «Новая Атлантида» принадлежит истории науки и художественной литературы не в меньшей мере, чем истории социальной утопии и политики.
Провозгласив великое значение естествознания и технических изобретений для человеческого могущества в практике, Бэкон верил, что этой идее его философии суждена не просто долгая жизнь академически признанного и канонизированного литературного наследия, еще одного мнения среди множества уже изобретенных человечеством. Он считал, что со временем идея эта станет одним из конструктивных принципов всей человеческой жизни, которому «завершение даст судьба человеческого рода, притом такое, какое, пожалуй, людям, при нынешнем положении вещей и умов, нелегко постигнуть и измерить» (5, 1, стр. 83). В известном смысле он оказался прав. И сейчас, столетия спустя, мы как бы сызнова осознаем пророческую силу предсказания этого герольда новой науки, но к неистощимому бэконовскому оптимизму в сознании нашего современника примешивается и горечь за все перипетии, пережитые на этом пути в прошлом, и тревога за то, что ожидает нас в будущем.
