Навсегда, наверное, запомнятся мне картины, когда наши машины врезались в атакующие цепи мятежников. Надо заметить, что на самых тяжелых участках фашисты пускали вперед марокканцев. Те шли в своих красных фесках, белых шарфах, в земляного цвета бурнусах, под дикие воинственные выкрики. Хотелось крикнуть им: «За что проливаете вы кровь, темные, обманутые люди?»
Эта кровь, как и все другие преступления, — на черной совести фашизма. В наиболее напряженные дни потери мятежников на фронте исчислялись тремя — четырьмя тысячами солдат…
В ходе операции я понял, что мое место здесь, в войсках, где непосредственно куется победа. Поделился своими мыслями со старшим советником Центрального фронта Г. И. Куликом (Купером). Он согласился со мной.
И вот я уже на командном пункте народного героя Испании Энрике Листера, назначенного командиром одной из первых дивизий Народной армии.
Как сейчас, вижу эту встречу с ним. Мятежники пристрелялись к его командному пункту, расположенному в пастушеском домике. В домик угодило несколько снарядов — засуетились санитары, забелели бинты. Потом начался пулеметный обстрел… А он стоит во дворике, подтянутый, в лихо заломленной фуражке, при галстуке, и изучающе посматривает на меня: как, мол, тебе нравится такая музыка? Не начнешь ли кланяться пулям?
Советником к Листеру шел я, надо заметить, с известным опасением. Укрепилась за ним репутация командира храброго, тактически грамотного, но не терпящего постороннего вмешательства и тем более какой бы то ни было опеки. Владея немного русским языком (Листер побывал в Советском Союзе, был бригадиром забойщиков на строительстве Московского метрополитена), он посылал к чертовой матери всех, кто под горячую руку совался к нему с неразумными советами.
— Не сработаешься, Малино, — предупреждали меня.
А я решил: «Сработаюсь». И теперь видел: Листер устраивает мне своеобразный экзамен.
Над головами, над чахлыми безлистыми кустиками посвистывают пули. Мы прохаживаемся с Листером от домика до дворовой изгороди, от изгороди до домика. У него вид человека, совершающего послеобеденный моцион, я тоже показываю, что пули беспокоят меня не более, чем мухи. Перебрасываемся короткими деловыми фразами… От домика до изгороди, от изгороди до домика… Начинает смеркаться. Будто невзначай рассматриваю на своем рукаве рваный след пули.
Я никогда не был сторонником показной храбрости и тогда, на командном пункте, понимал, что наша рисовка друг перед другом ни к чему. Но, что поделаешь, разумная осторожность могла уронить меня в глазах этого храброго человека.
К удивлению многих, с Листером мы сработались очень хорошо. Я всегда старался щадить его самолюбие, давал те или иные советы так, чтобы этого никто не слышал, и никогда не превышал своих полномочий. Все решения он принимал единолично, а когда ставил перед подчиненными боевые задачи, меня никогда не было рядом с ним.
Дивизия Листера вела ожесточенные бои несколько дней. Высота Пингарон, за которую дралась та и другая сторона, несколько раз переходила из рук в руки. Помню, с каким волнением наблюдал Листер со своего командного пункта у Каса-Сола за контратакой вводимой в бой 66-й бригады — последнего его резерва. Эта бригада была только что сформирована на гвадалахарском участке.
Теперь она здесь, на Хараме, принимает боевое крещение. Атакует бригада замечательно!
Фашисты открыли по наступающим бешеный огонь из всей артиллерии, даже зенитной, бойцы несут потери, но упорно идут вперед. На командном пункте Листера появляется молоденький советский капитан — инструктор при командире бригады. Он ранен, но лицо его сияет, когда докладывает о том, как хорошо атакует бригада… Жаль, не запомнилась фамилия этого славного парня.
Справедливости ради надо сказать, что в боях за Пингарон хорошо дралась и 70-я бригада анархистов. Правда, советником пришлось назначить в нее заместителя командира танковой бригады товарища Петрова. Он-то и водил бригаду в атаку, причем все время находился в цепях наступающих, с винтовкой в руках. Бойцы были в восхищении от храбрости «камарада совьетико» и шли за ним вперед.
