М. Мабюс уставился в огонь. Язык будто прирос к гортани, и долгое время он не находил в себе силы разжать рот.
Наконец старик сказал:
— Что я такое говорю? Пожалуйста, прими мои самые искренние извинения. Ты и так сделал для нас больше, чем целый десяток односельчан. — Он бросил взгляд на дочь. — Луонг даст тебе все, что ты попросишь. Она останется с тобой в эту ночь.
— В этом нет необходимости.
— Чтобы блудный сын, да еще герой, спал один? Обижаешь!
К тому времени, как они закончили ужин, уже стемнело. Ван Нгок уже клевал носом. Неподалеку от них зажглось еще несколько огней, и они горели, как костры в пустынной прерии. Таинственное и жутковатое зрелище.
Никогда в жизни М. Мабюс не чувствовал себя таким одиноким. Бесприютность зажала его сердце своими ледяными тисками. Если бы он только мог вспомнить, какая здесь была жизнь до прихода коммунистов! Но в его памяти в том месте, где должны были бы быть эти воспоминания зияла дыра. Будто он родился уже после того, как зверь пошел на юг, как выразился Ван Нгок.
Что ему Иисус, что ему Будда? Пустые слова, лишенные всякого смысла. Рассуждения старика казались ему чуждыми, будто тот говорил по-марсиански. Вера — это такое слово, произнести которое у него и язык не повернется.
Блики костра плясали на щеке Луонг. Без слов она поднялась и повела Мабюса внутрь времянки, сколоченной из обгорелых досок, расплющенных жестяных банок, рваного американского военного обмундирования. Сразу у входа был даже кусок черной звериной шкуры, плохо выделанной и поэтому довольно вонючей.
М. Мабюс был последний раз с женщиной задолго до Ангкорской экспедиции. Его сознание, плотно закупоренное из-за непрекращающейся душевной муки, теперь не знало, что делать, но тело — знало.
Роскошные волосы Луонг накрыли его, как шелковым покрывалом. Когда ее ловкие пальцы расстегивали пуговицы на его одежде, их мягкие подушечки щекотали кожу.
Закончив раздевать его, она разделась и сама, и каждое ее движение при этом было проникнуто такой потрясающей невинностью, что он сразу же почувствовал сильное возбуждение. С удивлением он смотрит на свой подымающийся член, а Луонг уже увлекает его на себя, опрокидываясь на грубую соломенную подстилку. Ее тело так шелковисто нежно, что у него дух захватывает.
Ее бедра раздвигаются, плоский животик втягивается внутрь, маленькие твердые груди с острыми сосками поднимаются к нему, как бы приглашая его скорее дотронуться до них губами.
Он чувствует у своей щеки ее горячее дыхание, ощущает аромат ее кожи, отливающей, как шелк, в неровном свете костра. Ее тело касается его тела, передавая ему свой жар, и, в конце концов, он входит в нее, невольно застонав от наслаждения.
Их соитие было стремительным и яростным: долго сдерживаемые эмоции, наконец, вырвались наружу. В голове Мабюса пронеслась мысль, что старый Ван Нгок, наверно, хочет, чтобы у его дочери был ребенок от него, от героя. Это то малое, что он может ей дать. И в это мгновение его наполняет то, что можно назвать счастьем, Так редко в его жизни ему удавалось сделать что-то действительно хорошее для других людей! Единственная положительная эмоция, прежде доступная ему, была удовольствие. Например, удовольствие от хорошо выполненный такой ненависти, что даже слюна у него во рту стала горькой.
И вот, когда он уже приближался к оргазму, он почувствовал, как пальцы Луонг впились ему в плечо. Его глаза открылись, и он поймал на себе ее взгляд, исполненный такой ненависти, что даже слюна у него во рту стала горькой.
А потом сверкнул нож. Он не верил своим глазам. Это какое-то безумие. Просто бред.
А она выгнула спину, и ее лицо исказила судорога полной блаженства боли. Он чувствует, что по его животу распространяется что-то мокрое, горячее. Быстрым движением он скатывается с нее и видит рукоятку ножа, торчащую у нее из бока. Затем ее рука стискивает рукоятку, чтобы вырвать нож из раны и умереть в считанные секунды. Ее глаза чистые и ясные, и тут до него доходит, что она сделала. Ее полный презрения взгляд сказал ему все.
— Я все про тебя знаю, — прошептала она. — Кто ты есть, и чем ты занимаешься.
