Шесть недель спустя они переехали в дом номер 13 по Грюнвальдштрассе вместе с д-ром Ретбергом, женским врачом, на виллу, о которой Франц отзывался восторженно, хотя у него там были всего две скромные комнаты. Я приходил повидать его каждый раз, как бывал в Берлине, – всего три раза. Я обнаружил там идиллию. По крайней мере, я увидел моего друга в хорошем расположении духа, хотя его физическое здоровье, по правде говоря, ухудшилось. Франц писал: «Я уехал от них. Этот переезд в Берлин был великолепным, теперь они ищут меня и не могут найти, по крайней мере в данный момент». Он, в конце концов, достиг идеала независимой жизни в своем собственном доме и был уже не сыном, жившим с родителями, а в некоторой степени – главой семьи.
Очевидно, что Кафка не стремился к парадоксальности и не пытался достичь недостижимый в принципе идеал, как Кьёркегор и приверженцы «теологии кризиса», он – и это имело решающее значение – жаждал наполненной, благой и правильной жизни. Он стоял скорее на позициях Мартина Бубера, который, полностью и принципиально отвергая Кьёркегора, считал: «Женитьба – это образцовая связь, не сравнимая ни с какой другой связью, она ведет нас к еще более великой связи, и только в этом качестве мы сможем стать свободными детьми Божьими. Женщинам угрожает конечное существование, и нет ничего опаснее для нас, чем быть связанными с тленным бытием, однако именно на осознании этой опасности зиждется наша надежда на спасение, и только через осуществление конечных целей наш человеческий путь ведет к бесконечному» (Бубер. Вопросы индивидуальности, 1936). Я видел, что Кафка был счастлив со своей спутницей жизни в последние годы, на протяжении которых он, несмотря на ужасную болезнь, совершенствовался. Он с удовольствием работал, читал мне вслух «Маленькую женщину», писал «Нору», из которой он также прочитал мне несколько отрывков. Когда я представил его агенту издательской фирмы «Шмиде», он согласился, не заставив себя долго убеждать, опубликовать четыре рассказа. В заглавие сборника он вынес название одного из рассказов – «Голодарь».
Исходя из этих подробностей, указывающих на интерес Франца к жизни, я впоследствии набрался смелости и посчитал недействительными все его указания, написанные задолго до этого периода, в которых запрещалась посмертная публикация каких-либо его документов.
Не только для меня стало ясным, что Франц нашел спасение в своем целостном существовании и стал новым человеком; читая его письма, вы можете почувствовать доброе состояние его духа и твердость, которую он в конце концов обрел. Возьмем, к примеру, письмо, адресованное сестре:
«Дорогая Валли!
Стол стоит возле огня. Я только что отодвинул его от камина, поскольку там слишком жарко, даже для моей спины, которой всегда холодно. Моя керосиновая лампа чудесно горит, она – просто шедевр. Лампа была собрана из маленьких кусочков, разумеется, не мной. Это чудо, что я обладаю такой вещью! Ее можно зажечь, не снимая стеклянного купола, единственный недостаток – это то, что она не горит без керосина. И вот я сижу и пишу тебе письмо. И вот я сижу, положив перед собой твое дорогое письмо, написанное так давно. Часы тикают, я привык к этим звукам настолько, что перестаю их замечать, особенно если делаю что-либо заслуживающее похвалы. На самом деле часы имеют ко мне личное отношение, как и многие другие вещи в комнате, особенно с тех пор, как я замечал, или, точнее, мне позволяли заметить, как хороша каждая вещь с любой стороны. Более того, полное изложение сути вещей потребует множества страниц – они, похоже, начинают поворачиваться ко мне обратной стороной, несмотря на все календари, о чьих сентенциях я уже писал отцу и матери. Позже начинаешь думать, что с календарем происходят какие-то метаморфозы. Либо он абсолютно не общителен – например, ты хочешь от него совета, обращаешься к нему, но единственно, что он может ответить: «Праздник Реформации» (возможно, в этом ответе заключается глубинное значение, но кто его может определить?), – либо, напротив, он грубо ироничен. Позже, например, я как-то проникся идеей, что, если буду делать нечто доброе или исполненное смысла, тогда буду обращаться к календарю – только в этом случае он ответит мне актуально, на злобу дня, а не так, как тогда, когда я пунктуально обрывал его листки в определенное время: «Даже слепая собака время от времени что-нибудь да находит». В другой раз я ужаснулся, прочитав поверх законопроекта, касающегося добычи каменного угля: «Счастье и довольство составляют радость жизни». В этом изречении, наряду с иронией, заключалась ужасающая бесчувственность: в нем выражалось нетерпение, невозможность больше ждать дня моего ухода, однако, возможно, это было лишь желание немного облегчить мою участь. Вероятно, под страницей, на которой будет указана дата моего ухода, будет другая, которую я не увижу. На ней будет написано: «Бог говорит каждому любящему сердцу, что настанет день, в котором мы все примем участие». Нет, нельзя высказывать свое мнение по поводу своего личного календаря. «Он только человек, такой же, как ты, и не более».
