Франц Кафка. Узник абсолюта - страница 55
В то же время у Кафки есть немало утверждений, в которых он считает женитьбу на Ф. вполне возможной и желанной. Так, он писал мне из Мариенбада: «Но теперь я с надеждой вглядываюсь в женское лицо и ничего не могу с собой поделать. Множество явлений вызывает слезы, которые я хотел бы сохранить навсегда (это не относится к отдельным деталям, но к целому), и эти слезы, я знаю, оборачиваются таким несчастьем, которого хватило бы больше чем на одну человеческую жизнь, но все это не берется нами из жизни, а наложено на нас свыше. У меня нет никакого права защищать себя от этого, потому что для того, чтобы снова смотреть с надеждой, я должен буду делать то, что случается само собой, своими собственными руками, иначе этого не произойдет». И «сейчас все по-другому и все правильно. Вкратце можно сказать: жениться сразу же после войны; снять две или три комнаты в пригороде Берлина. Каждый из нас будет решать свои экономические проблемы. Ф. будет работать так же, как и раньше, а я – про себя я еще ничего не могу сказать. Но если посмотреть на все разумно, то можно представить себе следующую картину: две комнаты, предположим, в Карлшорсте; в одной – Ф. Она встает рано, идет на службу, а вечером, вернувшись после работы, падает, полумертвая, в кровать; в другой комнате – софа, на которой лежу я и кормлю себя молоком и медом». «Он лежит там и расслабляется – мужчина, которого не тревожит никакая мораль», – можно было бы написать в продолжение. Но, несмотря на это, там – мирная жизнь, это определенно, и там – возможность продолжать жить». P. S. «Прочитав эти мужественные слова, с трудом понимаю, как можно навсегда удержать их слабым пером».
В некотором смысле Ф. оставалась и позднее, даже после окончательного расставания, идеалом для Франца. Так, он писал мне из санатория, после того как я сообщил ему о моих лекциях в Берлине: «Была ли Ф. на твоих лекциях? Мне кажется, что побывать в Берлине и не увидеть Ф. значило бы совершить ошибку, хотя это было бы точно так же непростительно и для меня, если бы я был там. Что касается Ф. – счастливой матери двоих детей, – я продолжаю ее любить, я ощущаю себя неудачливым военачальником, которому не удалось взять город, но, несмотря на это, неприступный город продолжает оставаться для него великим». Кроме того, он писал: «Я любил девушку, которая тоже меня любила, но я покинул ее…»
На протяжении пяти лет Кафка считал женитьбу на Ф. и препятствовавшие этому обстоятельства основным мотивом, затруднявшим творческую работу, мешавшим разрешать беспокоившие его религиозные вопросы. В тот период он много читал Огриндберга, а также Библию, Достоевского, Паскаля, Герцена и Кропоткина. О «Лондонских туманах» Герцена он написал следующее: «Не понял, о чем идет речь, и все же передо мной возник незнакомый человек, целеустремленный, самоистязающий, берущий себя в руки и затем снова впадающий в отчаяние». Верфель читал ему вслух свои творения, например драму под названием «Эстер, императрица Персии». Кафка испытывал живой интерес к деятельности своих друзей, например к курсу лекций Феликса Вельтша. Он всегда подбадривал своих знакомых, хвалил их, критиковал, вдохновлял, но не позволял, чтобы кто-либо, кроме него самого, впадал в отчаяние. Он интересовался моей работой в школе для детей беженцев из Галиции, часто ходил на мои уроки, подружился с семьей одной из моих учениц. Между ним и старшей дочерью из этой семьи возникло понимание и установились добрые отношения. Он также присутствовал на дискуссиях между западными и восточными евреями. Он молчал и наблюдал за участниками. Я в ту пору проводил много времени с моим другом – мистиком Георгом Лангером в доме раввина-чудотворца, беженца из Галиции, жившего в темных, неуютных комнатах в пражском пригороде Жижкове. Необычные жизненные обстоятельства привели меня к своего рода религиозному фанатизму. Стоит заметить, что Франц, которого я взял с собой на празднование шаббата с хасидскими песнопениями, остался холоден к этому. Он, конечно, был тронут старинными обрядами, но по дороге домой сказал мне: «Собственно говоря, создается впечатление, что ты находишься среди дикого африканского племени. Смешное суеверие». В этом не было ничего оскорбительного, в этих словах было лишь трезвое отторжение. Я очень хорошо его понимал. У Франца были свои представления о мистицизме, и он не признавал сложившийся ритуал. Он часто бывал один. Он часто и подолгу бродил по Хотескским садам, которые он называл «красивейшим местом Праги». «Пели птицы, величественно возвышался замок с галереями, в полутьме трепетали листья на древних деревьях».
