III. «В переполненном ресторане, с друзьями, я страдаю (слово невнятное тем, кто не влюблен). Страдание исходит от толпы, от шума, от декора (кич). Люстры, стеклянный потолок накрывают меня колпаком ирреальности».
IV. «Я один в кафе. Воскресенье, время обеда. За стеклом на приклеенной к стене афише гримасничает и идиотничает Колюш. Мне холодно».
(Мир полон без меня, как в «Тошноте»; он делает вид, что живет за стеклом; мир находится в аквариуме; я вижу его совсем рядом и, однако, отчужденным, сделанным из другой субстанции; я все время выпадаю за пределы самого себя, без головокружения, без тумана перед глазами, ясно и определенно, будто я принял наркотик. «О, когда эта великолепная Природа, раскинувшаяся тут передо мною, показалась мне столь же застывшей, как лакированная миниатюра…»)
Сартр, Вертер
2. Всякий общий разговор, при котором я вынужден присутствовать (если не участвовать), меня терзает, леденит. Мне представляется, что другие, исключая меня из своих речей, несообразно много вкладывают в них себя самих: они что-то утверждают, с чем-то спорят, придираются к мелочам, что-то демонстрируют: да какое мне дело до Португалии, любви к собакам или до последнего номера «Petit Rapporteur»? Я переживаю мир — иной мир — как обобщенную истерию.
3. Чтобы спастись от дереальности — чтобы отсрочить се наступление, — я пытаюсь восстановить связь с миром с помощью брюзжания. Я веду речь против чего-либо: «Приехав в Рим, я вижу, как вся Италия обесценивается у меня на глазах; ни один товар, выставленный за стеклом витрин, не вызывает желания; на виа деи Кондотти, где десять лет тому назад я купил шелковую рубашку и тонкие летние носки, теперь продается одно лишь дешевое барахло. И аэропорту таксист запросил с меня четырнадцать тысяч лир (вместо семи), ибо был праздник Тела Христова. Эта страна проигрывает в обоих отношениях: уничтожает разницу во вкусах, но сохраняет деление на классы и т. д.» Достаточно, впрочем, миги чуть дальше, и эта агрессивность, которая поддерживала во мне жизнь, связь с миром, обернется покинутостью: я погружаюсь в мрачные воды нереальности. «Пьяцца дель Пополо (сегодня праздник), все болтают, все красуются (не в этом ли суть языка — красоваться?), проходит одно семейство за другим, щеголяют maschi, унылый и возбужденный народ и т. д.» Я лишний, но вдвойне печально, что мне и не хочется того, из чего я исключен. Правда, само это выражение последней языковой нитью (нитью складной Фразы) удерживает меня на краю реальности, мало-помалу удаляющейся и застывающей, как лакированная миниатюра молодого Вертера (ныне Природа — это Город).
4. Я претерпеваю реальность как систему власти. Колюш, ресторан, художник, Рим в праздничный День, — все навязывают мне свою систему бытия: они невоспитанны. Бестактность — это ведь просто полнота. Мир полон, полнота — это его система, и — как последнее оскорбление — система эта представлена в качестве «природы», с которой я должен поддерживать добрые отношения: чтобы быть «нормальным» (избавленным от любви), мне следовало бы находить забавным Колюша, хорошим ресторан Ж., прекрасной живопись Т. и оживленным праздник Тела Христова; не только претерпевать власть, но еще и симпатизировать с ней — «любить» реальность? Как это отвратительно для влюбленного (для добродетели влюбленного)! Словно Жюстина в монастыре Сент-Мари-де-Буа.
Пока я воспринимаю мир враждебным, я сохраняю связь с ним: я не безумен. Но подчас, когда ворчливости не хватает, у меня не остается никакого языка; мир не «ирреален» (тогда я смог бы о нем говорить: существует искусство ирреального, и даже очень высокое), но дереален: реальное вытекло из него, оно нигде, так что у меня в распоряжении больше нет никакого смысла (никакой парадигмы); мне не удается определить свои отношения с Колюшем, рестораном, художником, Пьяцца дель Пополо. Какие отношения могут быть у меня с властью, если я ей ни раб, ни соучастник, ни свидетель?
Сад
5. Сидя на своем месте в кафе, я вижу за стеклом Колюша — вот он, застывший, тщательно причудливый. По-моему, он идиот в квадрате: идиот, играющий идиота. Мой взгляд неумолим, как взгляд мертвеца, меня не потешает никакое лицедейство, даже отстраненное, я не принимаю никаких подмигиваний; я отрезан от всякого «ассоциативного оборота»: Колюш на своей афише не вызывает у меня никаких ассоциаций — мое сознание разделено надвое стеклянной стеной кафе.
