- И очень любит меня.
Гец кривится, как будто палач уже начал его пытать.
- Я так не думаю. Тебя ненавидит вся округа. Ты жесток и уродлив. Ты...
По моему знаку палач легонько стегает узника плетью. Гец рушится на гнилую солому и от боли не может сказать ни слова.
- Мари без ума от меня. А про тебя давно забыла. Сразу же после свадьбы забыла, - спокойно сообщаю я Гецу.
- Этого не может быть... - хрипит Гец. - Она поклялась мне... что скорее умрет...
- Потому что не знала, сколько радостей может принести женщине любовь настоящего мужчины. Теперь знает.
Взгляд Геца источает столько ненависти, что в ее волнах, кажется, можно купаться, как в реке.
- Ты врешь! Мари не могла...
- Могла, могла. И убедилась, что сугубо мужским видом оружия ты владеешь еще хуже, чем шпагой.
- Врешь! Это неправда! - пытается убедить сам себя в невозможном Гец.
- Хочешь сам в этом убедиться?
Гец смотрит на меня, если так можно выразиться, вдвойне недоверчиво. Он не верит ни тому, что Мари его забыла, ни тому, что я собираюсь доказать это.
- Хочу! - догадывается он наконец поймать меня на слове.
- Послезавтра. Ночью. Жди. Сделав знак палачу, я удаляюсь.
Представляю, какими станут для Геца эти два дня и особенно ночи. Очень хорошо представляю.
Корреспондентов собралось человек тридцать, не меньше.
- Ну что, начнем? - улыбнулся ведущий пресс-конференции так, словно его фотографировали на рекламу зубной пасты. - Позвольте представить: Николай Шпак, изобретатель и владелец витатрона, а также бессменный директор института, занимающегося лишь одной проблемой - исследованием этого единственного общепризнанного чуда двадцать первого века.
Ведущий перевел дыхание, еще раз улыбнулся рекламной улыбкой.
- Пожалуйста, Николай Григорьевич! Вам слово!
Шпак дернулся было, пытаясь встать, потом вспомнил наставление ведущего. Оно было кратким: держаться перед журналистской братией так, чтобы они ни на секунду не забывали, кто - создатель чуда, а кто - продажные писаки. Мгновенно успокоившись, Шпак начал произносить заранее приготовленные слова.
- Все вы, конечно, слышали, а некоторые уже и столкнулись с величайшей проблемой, вставшей перед человечеством. Наиболее проницательные мыслители забили тревогу еще в конце прошлого века. Цивилизация мало-помалу превращала конгломерат развитых стран в гигантский санаторий, где сотни миллионов людей, живущих под неусыпным надзором полиции, службы безопасности, налоговой инспекции, эскулапов, пожарных, политиков, социологов, телевидения, рекламы и прочая, и прочая, практически полностью лишены права бороться за собственное существование - а значит, и сопутствующих реализации этого права сильнейших эмоций. Даже любовь, нередко связанная со страданиями, была повсеместно заменена безопасным почти во всех отношениях сексом.
И уже в двадцатом веке развитые страны первенствовали по количеству психоаналитиков на душу населения и, соответственно, количеству самоубийств.
В нашем веке стало окончательно ясно: эта самая среднестатистическая "душа населения" тяжело больна. Она больше не хочет довольствоваться тем суррогатом жизни, которым ее потчуют власть предержащие. Чересчур сладкая жизнь кончилась диабетом...
Две ночи я провожу в собственной спальне. Два дня я объезжаю свои владения, наблюдая за тем, как трудятся на полях крестьяне, и просто гуляю по своему лесу. А устав, возвращаюсь в поместье и снова сплю.
С каждым завтраком, обедом и ужином Мари становится все более встревоженной. Я же, наоборот, много шучу, смеюсь и нахожусь в как никогда добром расположении духа. И к концу второго дня Мари не выдерживает.
- Мой господин... - обращается она ко мне, опуская глаза долу и заметно краснея. - Вы вновь собираетесь оставить меня на всю ночь одну?
- Мне показалось, что вы... Что вам в тягость мои визиты... - трагическим голосом предполагаю я. - Мне не хотелось бы вас неволить.
- Вы ошибаетесь, сударь, - твердо возражает Мари. - За прошедшие дни мое отношение к вам резко переменилось.
"А мое к тебе - нет", - могу так же твердо ответить я, но, разумеется, говорю совершенно другое:
