Фонвизин. Его жизнь и литературная деятельность - страница 19
Правда ли, что “никого не убеждает”? Автор этих строк забыл о массе людей, которые всегда хотят и готовы к тому, чтобы их “убедили”. А с этой массой кто не должен считаться? Если бы письма Фонвизина были обнародованы в то время, они не исправили бы наших “Jean de France”, как их называл Фонвизин, и не “убедили” бы Александра Тургенева, но дали бы опору многим недовольным лучшими заимствованиями самой императрицы.
“Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе”. В этом есть своя психология, но Фонвизин стремится этим доказать, что тому, кто имеет “свои ресурсы”, не нужны Париж или Европа!
Подобные выходки не требуют, конечно, опровержения, но для характеристики Фонвизина необходимо наблюдать его в его противоречиях. Имея в себе “ресурсы”, где бы путешественник узнал “систему законов”, которую он изучает уже в Монпелье и о которой говорит:
“Сколь много несовместимы они (законы) с нашими, столь, напротив того, общие правосудия правила просвещают меня в познании самой истины… Система законов сего государства есть здание, можно сказать, премудрое, сооруженное многими веками и редкими умами”.
Так говорит он непосредственно под впечатлением лекций. “Злоупотребления и развращение нравов дошли теперь до крайности и потрясли основания здания, так что жить в нем бедственно, а разорить его пагубно”, — продолжает он. Мы знаем, что Франция сумела все-таки выйти победительницей из этой борьбы, сумела пережить разрушение старого порядка. Верное замечание Фонвизина, что при известном режиме, хотя и “ограниченном законами”, вольность есть пустое право и право сильного остается правом превыше всех законов, конечно, было им почерпнуто у самих же французов, и именно у тех философов, которых он бранил. Фонвизин, однако, намеренно закрывал глаза на то обстоятельство, что эта “вольность пустая” была переходною ступенью к другой, широкой и более прочной, которой народ скоро достиг. В Париже Фонвизин увидел того, кто мощно, как Самсон, потрясал это древнее здание.
“Руссо твой в Париже живет, как медведь в берлоге, — пишет Фонвизин сестре, — никуда не ходит и к себе никого не пускает. Ласкаюсь, однако же, его увидеть. Мне обещали показать этого урода (Фонвизин почитал Руссо, так что сказано это здесь, по-видимому, добродушно. — Авт.). Вольтер также здесь”.
И он не только здесь, но весь Париж живет, мыслит, дышит в тот момент этим именем. “Этого чудотворца на той неделе увижу…”
Прибытие Вольтера в Париж произвело точно такое же впечатление, говорит Фонвизин, какое произвело бы сошествие божества на землю.
“В Академии члены вышли ему навстречу. От Академии до театра провожал его народ. При входе его в ложу публика аплодировала без конца, и Бризар как старший актер надел ему на голову венок. Вольтер снял тотчас венок и, заплакав от радости, сказал вслух Бризару: “Ah Dieu! vous voulez donc me faire mourir!” (О Боже! Вы заставите меня умереть!) Бюст его на сцене увенчан был лавровыми венками. Г-жа Вестрис читала обращенные к нему стихи. Карету его провожал с факелами народ”.
Еще более грандиозное торжество имели случай видеть Фонвизин с женой на представлении той самой “Альзиры” Вольтера, которую Фонвизин перевел в своей молодости.
“За нашей каретой ехал Вольтер, сопровождаемый множеством народа, — рассказывает он. — Вышед из кареты, жена моя остановилась на крылечке посмотреть на славного человека. Мы его увидели почти на руках несомого двумя лакеями. Оглянувшись на жену мою, приметил он, что мы нарочно для него остановились, и для того имел аттенцию,[11] к ней подойдя, сказать с видом удовольствия и почтения: “Madame! je suis bien votre serviteur tres humble”.[12] При сих словах сделал он такой жест, который показывал, будто он дивился сам своей славе”.
Русский барин ничуть не потерялся пред блеском этого божества, и даже здесь в последних словах нашла материал его наблюдательная пересмешливость. Зато описание приема Вольтера таково, что мы, читая, и теперь почти присутствуем при этом:
“Сидел он в ложе m-me Lebert, но публика не прежде его усмотрела, как между четвертым и пятым актом. Лишь только приметила она, что Вольтер в ложе, то начала аплодировать и кричать, потеряв всю благопристойность (что особенно возмущает нашего спесивого боярина. —
