Ученые предлагают нам здоровье, очевидное благо; лишь позже мы догадываемся, что под здоровьем они понимают рабство тела и скуку души. Ортодоксия велит нам отпрянуть, отскочить от разверзшейся бездны; но позже мы понимаем, что этот прыжок очень полезен для здоровья. Позже мы понимаем, что опасность – источник трагедии и романтики. Благодать Божья достоверна, ибо она не благостна. Все самое непопулярное в христианстве оказалось главной нашей опорой. Внешняя его сторона – строгая ограда этических ограничений, стража профессиональных священников; но внутри жизнь человеческая пляшет, как дитя, и пьет вино, как мужчина, ибо лишь ограда христианства сберегает языческую свободу. В современной философии все наоборот: внешняя сторона красива и свободна – отчаяние внутри.
Отчаяние современной философии в том, что она на самом деле не верит в какой-либо смысл мира, и потому у нее нет надежды обрести романтику. У ее романов нет сюжета. В краю анархии нет приключений – приключения бывают там, где есть авторитет. Не найдешь смысла в джунглях скепсиса, но тот, кто идет по лесу Учения, с каждым шагом обнаруживает новый смысл.
Тут все имеет свою историю, как инструменты и картины в доме моего отца. Я кончил там, где начал, – там, где надо. Я вошел во врата всякой доброй философии – вернулся в детство.
У полной приключений христианской вселенной есть еще одна, последняя особенность, которую трудно объяснить, но я попытаюсь, потому что она завершит наш разговор. Все настоящие споры о религии сводятся к вопросу, может ли человек, родившийся вверх тормашками, понять, где верх, где низ. Первый, главный парадокс христианства в том, что обычное состояние человека неестественно и неразумно, сама нормальность ненормальна. Вот она, суть учения о первородном грехе. В занятном новом катехизисе сэра Оливера Лоджа[370] первые два вопроса: «Кто ты?» и «Что, в таком случае, означает грехопадение?»
Я помню, как я пытался сочинить свои ответы, но вскоре обнаружил, что они очень неуклюжи и неуверенны. На вопрос: «Кто ты?» я мог ответить только: «Бог его знает». А на вопрос о грехопадении я ответил совершенно искренне: «Значит, кто бы я ни был, я – это не я». Вот главный парадокс нашей веры: нечто, чего мы никогда не знали вполне, не только лучше нас, но и ближе нам, чем мы сами. Проверить это можно только тем опытом, с которого началась книга: помните сумасшедший дом, камеру и открытую дверь? Лишь с тех пор, как я узнал ортодоксию, я узнал свободу мысли. Но этот парадокс особым образом связан с важнейшей идеей радости.
Говорят, что язычество – религия радости, а христианство – религия скорби; не менее легко доказать, что язычество дает только скорбь, христианство – только радость. Такие оппозиции ничего не значат и никуда не ведут. Во всем человеческом есть и скорбь, и радость; важно, как они соединяются или разграничиваются. Важно, что язычник (как правило) был счастливее, когда приближался к земле, и печальнее, когда приближался к небесам. Радость лучших язычников, веселье Катулла и Феокрита – это вечная радость, которую благодарное человечество никогда не забудет. Но они радуются мелочам жизни, а не ее истокам.
Мелочи сладки для язычника, как маленькие горные ручейки, но все великое горько, как море. Увидев сердцевину мира, язычник замирал в ужасе. За богами, которые просто деспотичны, стоят Мойры – смертоносные[371]. Нет, Мойры не смертоносны, хуже – они сами мертвы. Рационалисты говорят, что античный мир был более просвещенным, чем мир христиан, – и они правы, ведь «просвещенный» означает для них «омраченный беспросветным отчаянием». Несомненно, античный мир был современнее христианского.
И античные, и современные люди отчаялись в бытии, отчаялись во всем – в том, в чем средневековые люди черпали свою радость. Я признаю, что язычники, как и современные люди, отчаялись только во Всем, а в остальном они были довольно счастливы. Я признаю, что средневековые христиане были в мире только со Всем и враждовали со всем остальным. Но что до основ мира, было больше вселенского лада на узких, текущих кровью улицах Флоренции, чем в театре Афин или в открытых садах Эпикура. Город Джотто
