— Ну, ты, Захарчук, и загнул, — желчно усмехнулся Сирин. — Можешь присутствовать при нашей беседе и внимательно следить, чтобы Девочкин мне ничего не нашептал. — И другим, задушевным голосом попросил: — Лешка, не вредничай, ну дай пообщаться с задержанным!
С заговорщицким видом Сирин достал из внутреннего кармана куртки пятитысячную купюру и запустил ее, точно камешек по воде, по столешнице в сторону капитана.
— Ну что ты за человек, Роман? — тревожно озираясь по сторонам и вытирая влажной салфеткой покрывшийся испариной лоб, пробурчал следователь, открывая ящик письменного стола, ловко принимая в него бумажку и тут же задвигая ящик обратно. — Чего ты все время лезешь в какие-то дебри? Не хуже меня ведь знаешь, что самый очевидный подозреваемый почти всегда оказывается преступником.
— Есть такое дело, — сдержанно кивнул мой коллега.
— Ну и о чем с ним разговаривать?
— Я найду о чем побеседовать. — Сирин ласково посмотрел на Захарчука и поднялся со стула. — Пойдем, Лешенька, а?
— Ладно, что с тобой поделать.
Вставая, следователь грохнул стулом, выбрался из-за стола и устремился к выходу из кабинета. За ним встала и я. Большой и грузный, Захарчук шел впереди, и ветхое здание управления полиции, расположенное в старинном двухэтажном особнячке на узкой московской улочке, ходило ходуном под его тяжелыми шагами. Задевая форменными ботинками о стыки вытертого линолеума, Алексей приблизился к лестнице и, спускаясь вниз, застучал каблуками по деревянным ступеням. Мы с Романом спешили за ним. Здесь, на первом этаже, за железной дверью, установленной на источенной жучком деревянной коробке, из-за проржавевшей от времени стальной решетки прямо мне в душу смотрели две пары тоскливых глаз. Хотя нет. Тоскливыми были лишь глаза белобрысого парнишки лет тридцати. Глаза второго обитателя «обезьянника» казались скорее нахальными.
— Эй, начальник, че за беспредел? — тут же затянул нахальный оборванец. — За что меня здесь держат? В общественном сортире находиться никому не запрещено.
— Ты там не находился, Кошкин, ты там жил. Уборщица на тебя заявление написала. Ты кабинку занял и трое суток оттуда не вылезал. Обложился книгами, постелил на пол рванину всякую и жил.
— Я заплатил за пребывание! Двадцать кровных рублей! По закону меня не имеют права выгонять! Я могу находиться в кабинке столько, сколько мне нужно!
— Заткнись, Кошкин! — гремя ключами в замке, огрызнулся следователь. — Разговор окончен.
— Совсем, пес, нюх потерял? — вскинулся задержанный. — Я свои права знаю! Предъявляй обвинение или отпускай!
— Я смотрю, ты слишком грамотный стал. Семьдесят два часа как миленький у меня отсидишь.
— За что, начальник? — сбавив обороты, заныл Кошкин.
— За неуважительное обращение к представителю власти и за хамские речи, — наставительно заметил Захарчук. И, кивнув белобрысому, указал глазами на дверь, коротко распорядившись: — А вы, Девочкин, на выход.
— Итить-колотить, пацанчик откупился! — ехидно заметил житель сортира. — По морде видно, бабла у него куры не клюют.
Это была ложь. Бледное, осунувшееся лицо Девочкина вовсе не походило на гладкую физиономию олигарха. Понуро свесив голову, Михаил, ссутулившись, двинулся за следователем. На нас с Романом он даже не посмотрел. В переговорной комнате задержанный опустился на указанный стул и стал покорно ждать. Напротив, через оббитый железом стол, уселся Сирин, рядом с ним развалился следователь Захарчук, а я застыла в уголочке у дверей, стараясь не привлекать к себе ненужного внимания. Рома положил перед собой прихваченную на всякий случай пачку сигарет, кинув рядом зажигалку, и, глядя, как Девочкин торопливо достает из пачки сигарету, проговорил:
— Только честно, Михаил. Без вранья. Расскажи, как ты провел прошлую ночь.
Парень затянулся и, выпуская сквозь мясистые ноздри курносого носа дым, с заметным оканьем угрюмо проговорил:
— Я у Оксаны был. В гостинице над магазином.
— Насколько я понимаю, ты работаешь в подвале дома девятнадцать по улице Покровка?
— Ну да, продавцом в хозяйственном отделе, это между «Домом быта» и «Секонд-хендом», — кивнул парень. — По очереди с Анжелкой торгуем хозтоварами.
