— Так, —Бранкович улыбнулся невесело, — Хоть что-то… Раз не хочешь быть моим любимым натурщиком, так, может, двери в свой внутренний мир мне, художнику, откроешь?
— Любопытной Варваре нос в трамвае оторвали.
— Что?
— Ничего. Пословица такая есть русская. Не слышал?
— Нет, — Бранкович задумчиво покачал головой. — Варвара… Барбара… Это святая, сильно почитаемая у нас. От смерти спасает. Между прочим, мою бывшую жену звали тоже Барбара. Она немка была из Мюнхена. Мы познакомились, когда я в Баварию приехал в замок Нойшвайштайн. Я думал, что с этой женщиной я проживу всю свою жизнь, потому что она меня понимает как никто. И все мне прощает. Абсолютно все. Но я ошибся, ковбой. Мы развелись через три года. Я показывал тебе ее портрет? Он у меня здесь, в мастерской.
— Сто раз показывал и рассказывал. Знаю я эту твою историю. Ладно, Савва, мне пора. — Туманов спрятал пистолет в карман, — Каждому свое. Тебе — европейскому светилу живописи — бай-бай пора отправляться, в постель до обеда. Мне на ферму ехать, навоз выгребать. Пьянчуг наших скотников на ударный труд мобилизовывать. Сегодня за мясом оптовики приезжают, бычков надо отобрать.
— Бойня там у вас, мерзость, ковбой…
— Бойни нет, навоз есть. Только успевай убирать. Так что гулять, кроме как ночью, нам некогда.
— Да вы и гулять-то не умеете, — раздался из зала хорошо поставленный командирский баритон пробудившегося от сна отца Феоктиста. — Вот мы в мою пору на флоте гуляли: Я еще времена застал, когда совсем уж на закате развитого социализма офицеры Северного флота могли спокойно позволить себе с пятницы на субботу ночным рейсом махнуть с Мурмана в Питер. Выходные на Невском в ресторане просидеть. Водки столько выпить, что вам, ребята, и во сне не снилось, и потом ночным же рейсом обратно вернуться. Вот я что ломику грешник недостойный. А вы что? Ну? Что вы можете этому противопоставить? Что ваша фантазия бедная может придумать, кроме карт, джипов ваших и вечной бани? Деньг вам, молодым, с неба дождем сыплются, а кишка-то у вас тонка.
— Конечно, куда нам до вас, батя, — хмыкнул Туманов. — Вы, я слыхал, в свое время круто гудели с Хвощевым-старшим и с Михал Петровичем. И здесь, и в Москве.
— В Москву я с ними не ездил никогда. И по клубам не таскался, — отрезал отец Феоктист. — А за распущенный греховный образ жизни всегда порицал сурово: что-что, а уж грешить-то они оба умели с треском. Не то что вы, обалдуи… Ну, за то и поплатились оба. Так поплатились, что… не приведи бог никому. Одним словом, сами выводы из этого делайте.
— За что я люблю тебя, отче, так за этот вечный парадокс в твоих проповедях, — сказал Бранкович. — Я думаю, что иерархи церковные правильно поступили, когда отдали этот приход тебе. Этому дьявольскому месту нужен именно такой пастырь, как ты.
— Что ты знаешь об этом месте, сынок? — вздохнул отец Феоктист — Эх ты, балканский иностранец… Говорил я тебе — глупо строить дачу там, где господь являет грешникам гнев свой…
* * *
Катя проснулась от адского грохота за окном: по дороге мимо дома полз трактор с прицепом. Маленькая терраска, где уложила ее вечером Вера Тихоновна, была залита солнцем. Трактор проехал, и тишина вернулась, через мгновение распавшись на отдельные шорохи и звуки.
В Славянолужье тишина вообще была какой-то особенной и разной. Катя ощутила это впервые еще на ржаном поле во время осмотра места убийства, И прошлым вечером тоже, когда возвращалась с реки. Она закрыла лицо ладонями, пытаясь защититься от прямых жарких лучей. ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ОНА ВИДЕЛА ВЧЕРА В ТЕМНОТЕ? БЫЛО ЭТО ИДИ ЭТОГО НЕ БЫЛО?
А тишина июльского утра наполняла дом через открытые окна. Где-то далеко-далеко лаяли деревенские собаки. Звякала колодезная цепь. В лопухах под забором квохтали куры. В саду слышались женские голоса. Катя выглянула в окно: Вера Тихоновна вместе с какой-то женщиной, одетой в желтые шорты и черную майку, собирала с кустов малину. Женщины разговаривали очень оживленно, однако явно старались не шуметь. Катя из окна разглядывала собеседницу Брусникиной — высокая, чрезвычайно худая, загорелая брюнетка, похожая на цыганку.
