Из всего, что Трубников рассказывал о Брусникиной, Катя для себя пока уяснила только одно: пожилая учительница — типичный представитель редкого в прошлом, а ныне почти уже совершенно исчезнувшего сословия настоящей сельской интеллигенции. А значит, человек здравомыслящий и умный, к словам которого стоит прислушаться.
Дом Брусникиной по самую потемневшую от дождей шиферную Крышу утопал в густом и тенистом яблоневом саду. Яблони были старые, рослые и, как пели прежде в песнях, — кудрявые. У калитки росла яблоня-грушовка. Ветки ее клонились к земле, перевешивались через забор на улицу, соблазняя прохожих россыпью мелких зеленых плодов. Забор был ветхий, местами покосившийся. К дощатой калитке снаружи была прибита подкова на счастье.
— Вера Тихоновна, принимайте гостей! — зычно выкрикнул Трубников, вылезая из машины и с наслаждением разминая затекшие ноги. — Вот тут и поселитесь, Екатерина Сергеевна, — объявил он Кате. — Дом просторный, сад, одно только неудобство… Въездных ворот, как видите, нет. Машину вам тут придется ставить — снаружи.
— Не беда, — бодро сказала Катя, а сама тут же вспомнила рогатовского Филина и его гоп-компанию.
Трубников толкнул калитку, но она оказалась заперта.
— Вера Тихоновна, это мы! — оповестил он сад и дом. Ответом было молчание.
— Странно, у нее ж собака, а сейчас чего-то не слышно ее. — Трубников сильно постучал в калитку.
Катя разглядывала дом, где предстояло ей жить ближайшие дни. Это был обычный сельский дом, каких тысячи в Подмосковье, — приземистый, вросший фундаментом в землю, бревенчатый, обшитый вагонкой, выкрашенной в небесно-голубой цвет. Дом окружали две терраски. Одна побольше, попросторнее — хозяйская, зимняя, с двойными рамами. Другая маленькая, летняя, для дачников. Второй этаж был похож на скворечник — крохотная мансарда с окном, смотрящим на реку. В общем, вид у домика был довольно симпатичный — чистенький, уютный, без затей. И уж совсем не походил он на мрачную избу на курьих ногах, которую все последние дни рисовало в качестве конспиративной квартиры изощренное Катино воображение.
В таком домике и правда хорошо было летом отдыхать, бить баклуши, пить на террасе чай с клубничным вареньем, слушать, как шумит яблоневый сад и поют на заре птахи. Лениво наблюдать, как среди кустов смородины шныряют соседские кошки и каждое утро то тут, то там на грядках появляется новый песчаный холмик — результат подрывных работ жуликов-кротов. Но заниматься в таком безмятежном пряничном домике раскрытием убийства, жертву, которого, по словам судмедэксперта (да Катя и сама видела), буквально растерзали на части, было, казалось, делом совершенно безнадежным. И от этого на душе у Кати снова стало неспокойно — пасторальные декорации вызывали смутную глухую неприязнь: Что, уюта захотела? Знаешь, где он, твой уют?
Катя усилием воли стряхнула Наваждение мрачных ахматовских строк. Ладно, там будет видно. Трубников продолжал стучать в калитку.
— Сейчас, сейчас, слышу, иду! Кто там? — донеслось из глубины сада.
— Вера Тихоновна, это я, Николай, — громко сообщил Трубников— Стучу вам, стучу…
— А я в сараюшке разбиралась, банка с купоросом куда-то запропастилась. — Калитка со скрипом распахнулась, и Катя увидела Брусникину. На вид ей было за шестьдесят — рыхлая, бледная, с усталым, покрытым сеткой мелких морщин лицом. Седые волосы на затылке собраны в жидкий пучок, на лбу — очки с толстыми стеклами. Одета Брусникина была в домашнее летнее платье из серого ситца в мелкий цветочек, явно сшитое по выкройкам какой-нибудь местной портнихи.
— Здравствуйте, милости прошу, — сказала она тихим бесцветным голосом, впуская Трубникова и Катю во двор. — А я вас с утра дожидаюсь.
— Добрый вечер, Вера Тихоновна, — Катя была сама вежливость и скромность. — Вот, если не стесню, разрешите пожить тут у вас дней десять. Вот деньги за дачу.
— Вас как звать? Екатериной Сергеевной? — спросила Брусникина, забирая деньги.
— Пожалуйста, зовите меня просто Катей.
— Ну, просто Катя… проходите, комнаты смотрите. Или вам комнаты мои сразу, не глядя, подошли?
