Но в этот момент, покрывая шум и ропот толпы, во дворе Собора святого Павла раздался новый — высокомерный, привыкший повелевать и нетерпящий возражений голос:
— И вы посмеете без доказательств, основываясь на, смею сказать, беспочвенных подозрениях, обыскать келью священника — служителя храма господня?
Народ расступился, давая дорогу человеку, в самом тоне которого слышалась почти неограниченная власть. Высокий, лет тридцати пяти-сорока, роскошно и со вкусом одетый, он, опираясь на изысканную тросточку, гордо шагал по освобожденному для него проходу к Дэве, Люциусу и остальным принимающим самое оживленное участие в этом действе людям.
Не обращая внимания на то, сколь почтительными поклонами приветствовали прибывшего священническая братия и сам архидьякон, сержант, выступив вперед, преградил ему путь:
— Да кто вы такой, чтобы вмешиваться? — спросил он, думая, что перед ним всего лишь простой дворянин, власть которого ограничивается его богатством.
С презрительной усмешкой окинув взглядом офицера городской стражи и сочтя его крайне незначительной и не заслуживающей внимания фигурой, этот весьма представительного вида незнакомец обратился прямо к Адаму Дэве:
— Господин констебль! — сказал он c властным подъемом. — Имею ли я право, вмешиваться в дела Церкви?
Он сделал особый упор на последнем слове и Дэве был вынужден покорно склонить голову:
— Да… господин епископ, — пробормотал он. И все, кто до этих пор не понимал, кто перед ними — или точнее: перед кем они! — находятся, склонились в нижайшем поклоне прелату церкви.
С дрожью не то разочарования, не то бешенства Адам Дэве почувствовал огромную разницу между своей должностью и саном человека пришедшего на помощь его противнику.
— Но закон для всех один, — еле слышно прошептал он, отирая вспотевший от осознания сокрушительнейшего поражения лоб.
— Вы умный человек, господин Дэве, — так же тихо отвечал расслышавший его епископ, — и должны понимать, что это не так. А впрочем, я уверен в невиновности моего доброго друга Люциуса, — добавил он уже громче, — и мог бы поручиться за него, если бы порукою ему не были самые дела его.
Эти слова епископа были встречены бурным одобрением толпы.
— Но, тем не менее, произошедшее во дворе собора убийство бросает тень на сам собор, и поэтому я — епископ лондонский, — будучи заинтересован в скорейшем раскрытии этого преступления попрошу начальника полиции — уважаемого господина Хувера — лично! заняться его расследованием.
Услышав это, Адам Дэве молча поклонился епископу и, бросив на архидьякона выразительный взгляд, словно говоривший: «Я уверен: убийца ты!», ушел. Сержант и оба стражника последовали за ним. Затем был унесен в храм труп барона Анкепа, и, когда вслед за ним в соборе исчезли и епископ с архидьяконом, толпа, справедливо решившая, что после отстранения Дэве и ухода высоких сановников церкви ничего интересного здесь больше ожидать не стоит, тоже стала расходиться.
***
Однако народ, когда ему не остается больше ничего интересного, принимается обсуждать последние события, обсуждения приводят к рассуждениям, а рассуждая, люди вспоминают (а то и придумывают) такие мелочи, которые до этого почему-то упускались из виду. Обрастая этими подробностями, изначальное событие представляется уже иначе. И передаваясь по цепочке от очевидца к любопытному, а от того в свою очередь ко второму, пятому, десятому слушателю, оно искажается настолько, что источник становится лишь блеклым подобием порожденного им слуха, который благодаря большей выразительности и насыщенности деталями, мнениями и предположениями продлевает интерес к своему прародителю.
