Она опустила голову.
— Тебе страшно? — спросил Фладд.
— Да.
— Вот и хорошо. Так и должно быть. Без настоящего страха ничего не достигнешь.
У нее задрожали губы.
— Ты не понимаешь, — устало проговорил он.
— Так помогите мне. — Ее глаза смотрели с мольбой, глаза напуганного животного. — Я не знаю, кто вы. Не знаю, откуда вы пришли и куда можете меня завести.
Из-за других столиков вставали сытые посетители, бросая мятые салфетки на красные плюшевые сиденья. Бизнесмены пили за успешно заключенную сделку. Хрусталь звенел о хрусталь, вино текло, темное, как кровь нашего Спасителя. Фладд открыл было рот, чтобы заговорить, и тут же осекся. Жалость перехватила горло.
— Я хотел бы тебе сказать, — произнес он наконец, — но по собственным причинам не могу.
— А что за причины?
— Можно сказать, профессиональные.
Искусство трансформации диктует свои условия. Оно требует всего человека: помимо колб и реторт, для него нужны вера и знания, ласковые речи и добрые дела. А когда все это есть, необходимо последнее, без чего все остальное не сработает: молчание.
Фладд отыскал взглядом официанта и дал понять, что пора нести следующее блюдо. Официант принес чистые тарелки, затем поставил на стол спиртовку и театрально протер ее белой салфеткой, которую затем перебросил через руку, искоса поглядывая по сторонам, словно проверяя, видят ли его коллеги.
Прибыло мясо в соусе. Официант поставил его на спиртовку, чтобы подогреть, чем-то полил. В следующий миг все занялось огнем. Щеки у Ройзин О’Халлоран вспыхнули от стыда за официанта: такого конфуза не случалось даже с сестрой Антонией. Сжечь еду на плите — да, бывало частенько, на столе — никогда.
Однако Фладд ничуть не рассердился. Он прямо и твердо смотрел на нее сквозь пламя. Она решила, что мясо вряд ли подгорело сильно; надо будет съесть свою порцию, чтобы никого не огорчать.
В тот миг, когда между ними взметнулось синее пламя, озарив белую скатерть и темное лицо Фладда, из глаз Ройзин О’Халлоран брызнули слезы. Все так чудесно, подумала она, пока длится, но оно не будет длиться всегда, потому что даже ад не вечен, и даже рай…
— Шампанское, — сказал Фладд официанту. — Давай, любезный, поживее, ты же слышал: шампанское.
* * *
Когда она проснулась на следующее утро и не увидела его в постели, то в первый миг заплакала, словно испуганный ребенок в незнакомой квартире. Ее не удивило, что она проспала его уход: сон был беспробудный, тяжелый — наверное, так спят преступники перед казнью.
Она встала, голая, и охлопала ладонью ночной столик. Солнце пробивалось в щель между плотными шторами. Ройзин О’Халлоран оглядела комнату: она что-то искала, хотя и не знала толком, что именно.
Однако довольно скоро это что-то сыскалось. Ее взгляд упал на листок бумаги. Судя по всему, Фладд оставил ей записку.
Пуховое одеяло валялось на полу. Ройзин сдернула с кровати простыню и завернулась. Ей не хотелось раздвигать шторы, и она включила лампу.
Потом развернула записку. Почерку Фладда был странный, мелкий, старообразный, похожий на тайнопись, сама записка — короткая.
Золото твое. Ты найдешь его в ящике.
И ни словечка, ни единого словечка о любви. Быть может, подумала она, он любит не так, как другие. В конце концов, Бог нас любит и оттого посылает нам рак, холеру, сиамских близнецов. Не все формы любви понятны, а некоторые убивают всё, к чему прикасаются.
Она сидела на кровати, держа листок двумя руками, словно важный государственный документ, и возя босыми ногами по ковру. Ей подумалось, что слово «золото» — описка.
Наконец она положила письмо на подушку и встала. Открыла верхний ящик тумбочки, где Фладд держал свои вещи. Ящик, разумеется, был почти пуст.
Однако Фладд оставил ей косынку железнодорожника, которую сорвал с шеста на огородах по пути к станции.
— Взамен я привязал там кое-что свое, — объяснил он позже. — Не хотелось исчезнуть из прихода совсем уж без следа.
Ройзин О’Халлоран взяла косынку, встряхнула и прижала к лицу. От старой ткани пахло торфом, угольным дымом, туманом, целым прошедшим годом. Ройзин аккуратно свернула косынку и положила на полированный верх тумбочки.
