Все сидели, замерев, потрясенные. Венька догадался, что это кусок из какой-то пьесы. Он представлял себе Мельника, стоящего на берегу и допрашивающего волны. Шурка понурил голову и при слове «зажечь» вздрогнул и отшатнулся. Вера подалась вперед, и губы ее невольно повторяли окончания слов, когда она могла их предугадать, а на лице Веселовой было просто написано крупными буквами: «Ой, мамочки!» Белобородка спокойно закурил, и, явно обращаясь к двери, или тому, кто стоял за ней, тихо сказал:
— И не бойтесь, не бойтесь, что искусство может что-то в жизни переделать…
Но ничто не сравнится с наслаждением им. — Он говорил это, сожалея, что тот, невидимый, не понимает, и явно не веря, что поймет. — У нас больше не будет театра, — сказал он и посмотрел на всех, и жестом остановил возражения, — но… я думаю, что вы не посетуете на время… вам еще достанутся новые роли…
Больше никто его не видел после того вечера. Словно оборвалась дорога в горах. Они шли, шли, поднимаясь вверх. Может быть, шли к вершине или перевалу, чтобы увидеть оттуда новые долины, и они уже стали появляться перед их взором, но… неожиданно дорога оборвалась. Перед ними зияла пропасть, и они растерялись: дорога назад потерялась в камнепаде, дороги вперед не было.
Венька не спал всю ночь. Он чувствовал какую-то непонятную ему связь между тем, что закрыли их кружок и пожаром синагоги во время погрома. Между тем, что он перестал дома натыкаться на еврейские газеты и этими странными словами Белобородки о том, что им достанутся новые роли. Разве он думал, что они все станут артистами? Он о других ролях говорил. Это все было одним запутанным клубком, из которого торчали ниточки-вопросы. Эти неудобные вопросы никак не забывались и не прятались, а своими закорючками непрерывно цепляли то с одного, то с другого бока, и поэтому получалось, что идешь, как пьяный, шарахаясь из стороны в сторону. Даже то, что Генка сказал, было оттуда же. Отчего он так переменился, Генка? Может, конечно, и ему Лизка сказала, что ей вырваться надо, и он просто повторил ее слова, понятно, почему повторил… но похоже, что ему и правда — уже никак со своим отцом… а тоже паспорт получать вот-вот…
Вопросы эти так донимали Веньку, что он не знал, куда деться. На уроках ему перестали говорить «не крутись», или «Марголин, повернись лицом к доске!» В этой школе его никто не называл по имени и никто не обращал на него особого внимания. Но в дневнике, на полях регулярно писали: «вертится на уроках», «нет усидчивости и прилежания», «невнимателен на уроке математики» и еще много интересного в том же духе. Эти надписи змеились сверху вниз, свивались спиралями, как свисающий с елки серпантин, перпендикулярно строчкам, на которых значились дни недели, названия уроков, и в графе оценки редко-редко встречалось 4 — в основном, почти во всех этих клеточках стояло 5 за разными подписями учителей.
Венька переменился. Это заметили все. Он, присутствуя, отсутствовал на уроках. Сидел, смотрел в окно и думал о своем: он решал задачку со столькими известными, что ответ получался слишком многозначным, а, значит, — неправильным. Венька не знал настоящего ответа. Это так мучило его, что он затих, придавленный своей беспомощностью. Когда он понял, что самому ему не справиться, стал искать, у кого спросить, с кем посоветоваться. Но из всего его окружения, только два человека было, кому он доверял безгранично: мама… и Эсфирь. Венька был уверен, что они знали ответ, но… мама… маму спросить проще всего… и труднее… она наверняка испугается этих вопросов. Венька даже не знал, почему он так решил, но у него была внутренняя уверенность, что это так, а если так — ее нельзя спрашивать. Она все время плачет потихоньку и нервничает. Эсфирь? Нет. Ее тоже не спросишь. Если бы он сидел в классе, а она ходила по рядам, можно было подойти на перемене и спросить. Нет. Лучше утром будто невзначай встретить ее у пустыря и по дороге спросить… если она захочет ответить правду. Он уже привык к тому, что на некоторые вопросы взрослые отвечают очень… очень… Ну, как очень? Так, чтобы если я проболтаюсь, это бы ничего не значило… Он знал, что нельзя никому рассказывать, о чем говорят дома. И тогда вдруг опять всплыла в памяти та встреча отца с дядей Сережей, и то, как он погладил его по голове и твердо сказал, что болтать не надо, что он ведь уже взрослый парень. Вот! Вот, кто скажет правду и не боится, что он потом проболтается. Венька понял, что один ответ он нашел — единственный, кто скажет ему, в чем тут дело — дядя Сережа. И, значит, надо его непременно увидеть!
