Поэтому, когда однажды мартовским утром Фьора, проснувшись, отказалась от своей традиционной миски хлеба с молоком и медом, сославшись на недомогание, и грациозно упала на кухне в обморок прямо к ногам Леонарды и Перонеллы, обе женщины переглянулись и с сияющими от радости лицами бросились в объятия друг другу, даже не подумав оказать ей прежде помощь.
— Ребенок! — воскликнула Перонелла. — Наша молодая госпожа наверняка ждет ребенка! Хвала господу и Богоматери, благословивших этот дом!
Леонарда заплакала от счастья и, как только они осторожно перенесли будущую мать в ее постель, отправилась к настоятелю монастыря Сен-Ком, чтобы заодно раздать там милостыню и поставить свечи. Им больше не грозило это безумное путешествие в Рим, потому что союз Филиппа и Фьоры, по-видимому, не останется без последствий.
Эта новость ошеломила Фьору, ей никогда не приходила в голову мысль, что Филипп в результате этих страстных ночей в Нанси мог подарить ей ребенка. Свою любовь к нему она похоронила в самой глубине своего сердца под таким пластом злобы и ревности, что как будто даже забыла его. И вот теперь он собирается вдохнуть в эту почти увядшую любовь новую жизнь, которая будет распускаться в течение всей весны, уже вступившей в свои права, цветущего лета, которое придет ей на смену, и до той самой поры, когда созреет виноград. Эта нить, связавшая ее с Филиппом, обещала стать слишком прочной, чтобы можно было ее когда — нибудь разорвать, разве что ценой собственной жизни.
Недомогание, овладевшее ею, отступило, как отступает набежавшая волна. В доме было спокойно, тепло и тихо, за исключением только шума, доносящегося из кухни, где Перонелла победоносно гремела своими медными кастрюлями. Тогда Фьора поднялась, даже не потрудившись надеть домашние туфли, и подошла к большому венецианскому зеркалу, длинному и узкому, очень похожему на то, что некогда привез ей отец, — самому главному украшению в ее комнате. Здесь она сбросила рубашку и принялась осматривать себя, надеясь найти первые изменения в своем внешнем облике, однако талия ее была все такой же тонкой, живот — таким же плоским, а грудь — точь-в-точь такая же, как и прежде.
— Еще слишком рано, — сказала Леонарда, неожиданно вошедшая в спальню и заставшая ее за этим занятием. — Если мы хорошенько посчитаем, то окажется, что вы должны быть на втором месяце беременности, моя дорогая. Надеюсь, что вы рады этому?
Конечно, рада. После двухмесячного душевного затворничества это было восхитительное ощущение. Сознание того, что в ней зародилась другая жизнь, позволило ей освободиться от этого подавляющего чувства своей никчемности, возникшего вследствие того, что однажды зимним вечером некий человек поклялся покровительствовать ей, лелеять, оберегать и защищать ее, быть с нею вместе, пока смерть не разлучит их, а вместо этого отправился на войну и предпочел служить не ей, а другой женщине, пусть даже и принцессе. Отныне у Фьоры появился смысл и одновременно цель ее существования: подарить жизнь ребенку и затем, даже если его отец никогда не возвратится, вырастить его, сделать из него человека сильного и разумного, который почитал бы за высшее благо не оружие и битвы с их жестокостью и неистовством, а нечто совсем иное; человека, который мог бы остановиться только затем, чтобы вдохнуть аромат цветка, насладиться красотой открывшегося его взору пейзажа или произведением искусства. Наконец, человека, который больше походил бы на Франческо Бельтрами, нежели на своего отца.
Без сомнения, это было нелогично и наивно, но сама мысль, что ее сын может стать воином, уважающим единственно силу или даже насилие, приводила ее в ужас. За свою недолгую жизнь Фьора слишком часто и слишком близко соприкасалась с войной, чтобы находить в ней что — либо привлекательное. Война внушала ей отвращение.
— А если это будет девочка? — спросила Леонарда, которой молодая женщина всегда поверяла свои мысли.
— Я никогда об этом даже не думала. Для меня ребенок Филиппа может быть только мальчиком. И, между прочим, нужно, чтобы он оказался мальчиком! Не подумайте, однако, что я не смогла бы полюбить малютку, окажись она девочкой! Совсем наоборот, ведь она будет похожа на меня. И в один прекрасный день, как водится, ее придется отдать некоему молодому человеку, который поведет ее к алтарю. Но я убеждена, что мне надо готовиться к продолжению рода Селонже.
