Через минуту-другую Филифьонка перестала нести чушь, и, поскольку Гафса ничего ей не отвечала, наступила полная тишина.
И тут вдруг погас луч солнца на скатерти.
Огромные окна заполнились тучами, и обе дамы услыхали, как над морем прошумел ветер, прошумел, словно что-то прошептал...
- Вы, кажется, постирали коврик? - вежливо поинтересовалась Гафса.
- Да, морская вода особенно хороша для стирки ковров, - отвечала Филифьонка. - Краска не растекается, и запах после этого такой свежий, такой бодрящий...
"Надо заставить ее понять, - думала Филифьонка. - Ведь надо же, чтобы кто-то понял, что я боюсь, чтобы хоть кто-нибудь сказал:
"Ну, конечно, ты боишься, я так тебя понимаю..." Или еще лучше: "Но дорогая моя, чего же тебе бояться? В такой погожий, такой тихий летний день". Что угодно, но пусть хоть что-нибудь скажет".
- Это печенье выпечено по бабушкиному рецепту, - сказала Филифьонка. Тут она подалась вперед и, наклонившись над столом, зашептала:
- Эта тишина обманчива. Она означает, что произойдет что-то ужасное. Поверьте мне, дорогая Гафса, мы с нашим печеньем и нашими коврами слишком ничтожны, и все проблемы наши... да, конечно, проблемы чрезвычайной важности но все они ничто по сравнению с той грозной, неумолимой силой...
- О!.. - в замешательстве воскликнула Гафса.
- Да, да, грозная, неумолимая сила, - быстро продолжала Филифьонка. - Ее ни о чем не попросишь, к ней бесполезно обращаться, это то, чего нам никогда не понять. То, что скрывается за темными окнами, где-то далеко-далеко, на морских просторах, и все растет и растет, невидимое до тех пор, пока уже не станет поздно. Вы понимаете, о чем я говорю? Признайтесь, что и вам случалось пережить нечто подобное, ну хоть раз... Дорогая моя, признайтесь!
Гафса сидела красная, как рак, и вертела перед собой сахарницу, она уже жалела, что пришла.
- В конце лета иногда бывает очень ветрено, - наконец произнесла она нерешительно.
Разочарованная, Филифьонка замкнулась в себе и упорно молчала. Гафса, не дождавшись ответа, снова заговорила, уже немного раздраженно:
- В прошлую пятницу я развесила белье, и, хотите верьте, хотите - нет, но мне за лучшей моей наволочкой пришлось бежать до самых ворот, такой был ветер. Скажите, фру Филифьонка, какими моющими средствами вы пользуетесь?
- Не помню, - ответила Филифьонка, вдруг почувствовав себя ужасно уставшей. - Вам налить еще чаю?
- Нет, спасибо, - сказала Гафса. - Было очень приятно с вами посидеть. Но, боюсь, мне пора понемногу собираться.
- Да, да, конечно, - кивнула Филифьонка. - Я понимаю.
А над морем тем временем сгущалась тьма, и волны с рокотом разбивались о берег.
Было еще слишком рано, чтобы зажечь свет, не обнаруживая при этом свой страх перед темнотой, но уже и не так светло, чтобы чувствовать себя в полной безопасности. Тонкий нос Гафсы морщился больше обычного, похоже, ей было немного не но себе.
Но Филифьонка и не подумала помочь ей собраться, она сидела и молчала, разламывая на мелкие кусочки свои глазированные пирожные.
"Как-то все это неловко получается", - подумала Гафса и, незаметно пододвинув к себе свою сумочку, лежавшую на комоде, сунула ее под мышку. А зюйд-вест за стенами дома все набирал силу...
- Вы говорите о ветре, - неожиданно сказала Филифьонка. - О ветре, унесшем наволочку. Ну, а я говорю о циклонах. О тайфунах, дорогая Гафса. О вихрях, смерчах, песчаных бурях... Об огромных волнах, которые обрушиваются на берег и уносят с собою дома... Но больше всего я говорю о себе самой, хотя и знаю, что это дурной тон. Я знаю, что со мной должно что-то случиться. Я все время об этом думаю. Даже когда стираю свой лоскутный коврик. Вы меня понимаете? Вам знакомо это состояние?
- В таких случаях принято пользоваться уксусом, - сказала Гафса, уставившись в свою чашку. - Лоскутные коврики обычно держат краску, если их полощут в воде с небольшим добавлением уксуса.
Тут уж Филифьонка не выдержала. Она почувствовала, что должна вывести Гафсу из себя, бросить ей вызов, и сказала первое, что пришло в голову, она указала на гадкую колючку, стоявшую в воде, и воскликнула:
