Из отрывочных реплик, которыми Сперанский обменивался во время обеда с главой монашеской братии, Врангель уловил, что отец Петр уже прожил в Китае четырнадцать лет в составе одной из предыдущих миссий, хорошо знает и китайский язык, и непривычные для европейцев обычаи Поднебесной империи. Сидевшие рядом с архимандритом упитанный иеродиакон Израиль, еще два церковнослужителя и четверо оголодавших с виду молодых монахов, включенных в миссию на правах студентов, соблюдая иерархию, не отвлекались от обеда мирскими беседами и сосредоточились на дегустации обильных закусок и меняемых слугами блюд — малосольной белуги, чиров, копченого омуля, стерляжьей ухи, жареных поросят и иных кушаний, столь же питательных, сколь и ароматных, не забывая под тосты и без оных, особливо в моменты, когда их наставник был увлечен разговором с генерал-губернатором, сдабривать яства чарками водки.
В обращенной к монахам речи Сперанский со скорбной нотой в голосе говорил, что в силу возложенного на него высочайшей волей поручения досконально вникнуть в сибирские дела и навести здесь порядок он столкнулся с превосходящими его воображение последствиями страстей, пороков и грехов человеческих и с тем большей ясностью осознал, насколько необходима непрерывная работа по искоренению зла и пагубных слабостей в сердце человека, как важно, чтобы каждый, облеченный светской либо духовной властью, являл собой пример благочинного поведения, отмеченного достоинством, мудростью и справедливостью. Заключая речь, генерал-губернатор выразил надежду, что отправляемая в дальний путь духовная миссия окажется на высоте поставленных перед ней задач и не даст никому в Пекине повода для хулы и порицаний ее действий. Для посвященных намек был более чем прозрачным. От Батенькова Врангель уже слышал, что находящаяся ныне в Пекине миссия под руководством отца Иакинфа вызвала резкое недовольство со стороны некоторых высокопоставленных китайских чиновников и потому, мол, не избежать отцу Иакинфу[10]по возвращении в Россию суровой кары со стороны Святейшего Синода.
Когда наступила очередь напутствовать морских офицеров, для них тоже нашлись у Сперанского добрые и проникновенные слова. Он говорил о том, что человеку свойственно на пути познания мира проникать все далее и далее в глубины пространства и тайны природы, и воистину счастливы должны быть люди, чье дерзкое стремление к новым открытиям встречает могучую и всестороннюю поддержку со стороны государства Российского.
— Верю, — одарив отеческим взглядом внимательно слушавших его офицеров, сказал Сперанский, — что ваше отважное покушение на холодные и малоисследованные области Ледовитого моря послужит приращению научных знаний и, может быть, расширению северных границ России, как плавание Беринга и Чирикова раздвинуло границы отечества до американских берегов.
В ответной речи архимандрит Петр выразил благодарность Сперанскому за участие и деятельную помощь во всех суетных мелочах, касающихся отправления миссии в Пекин. Разговор перекинулся на уже поджидающих путников в Бортойской степи многочисленных лошадей и верблюдов, готовых провести караван через просторы Гоби, и было выражено опасение, как бы не случилось задержки с прибытием в пограничную Кяхту назначенных для сопровождения китайских приставов, а то пока суд да дело и зима на носу, а в зимнюю пору в Гобийских степях, кроме подножного, другого корма для вьючных животных не сыскать.
Врангель же, слушая эти речи, думал о том, как устроятся их собственные транспортные проблемы, смогут ли они в местах постоянного базирования найти достаточное количество собак и нарт, потребных для успеха исследований.
В селении Качуг на Лене путники с лошадей пересели на плоскодонный паузок, приспособленный для плаванья по мелководью. Каюты убогие, отдающие сыростью, но что есть то есть, пора отвыкать от комфорта. И вот какой уже день еще неширокая здесь река, приняв судно в свой поток, несет его вниз по течению.
На плесах, где стремление воды замедляется, дружно берутся за весла гребцы. Их около дюжины, народ пестрый, разноязыкий: ссыльный татарин, черноусый, мрачно глядящий уроженец Кавказа — неведомо, что занесло его в сибирскую глушь, и, пожалуй, самый колоритный из всей команды — отставной, лет сорока пяти, солдат в изрядно потрепанной шинели, с медалью за войну 1812 года. Он бородат, весел, с дерзким вызовом в глазах. Чего ж не радоваться жизни! Отслужив положенные двадцать пять годков, приняв своей горемычной спиной сотни палочных ударов, уцелев в боях, прошагав в военные годы через всю Европу туда и обратно, он следует теперь в родной Киренск, домой, а до него по Лене-реке уж рукой подать. Потому и весел!
