Сюда-то и устремилась аристократия, здесь думала найти опору и помощь. Мы видели, что в большинстве городов юга городское население распадалось на партии и что важнейшую роль в эпоху, следующую за резнею, играли монархисты. Они заправляли городом, издавали законы, касающиеся временных нужд города, установляли правила об охранении мира и спокойствия города и т. п. Страх, произведенный резнею, заставил большинство умеренных кальвинистов присоединиться к ним, и они образовывали в городах могущественную партию. Но как ни были сильны, все-таки в среде горожан их меры встречали часто решительную оппозицию со стороны «рьяных», желавших во что бы то ни стало восстать против короля. Вначале успехи этой партии были крайне слабы, можно даже сказать, что их совершенно не было. Так, из Кастра, где они успели было взять верх, они должны были убраться вследствие поражения, которое нанесли им монархисты, решившиеся сдать город. В Сент-Вуа они настояли на продолжении проповедей, но потом должны были уступить. Но их неудачи не убивали в них энергии. Удалившиеся из Кастра в Рокекурб уже седьмого октября начали военные действия[622].
В этой партии аристократия нашла сочувствие. Она ввиду общей опасности готова была забыть вражду, разделявшую оба сословия и во многих городах отдать управление в полное распоряжение дворян[623]. От ее энергии зависело захватить города, получить перевес на вече. Для этого ей необходимо было подействовать на тех, кто пристал к монархистам из страха.
Мы видели, что очень многие не решались запереть ворота и взяться за оружие потому, что считали невозможными вести борьбу вследствие полного истребления аристократии. Энергическая деятельность дворян, победа над королевскими войсками легко могла изменить их настроение и привлечь на их сторону «рьяных». С другой стороны, сюда присоединялись и те, которые не желали переходить в католицизм и у которых ненависть к папизму была развита в сильной степени. На них производил сильное действие тот факт, что значительное число их единоверцев бросает проповедь для идолопоклонства и мессы, для религии, «основанной на лжи, служении безжизненным вещам, мирском блеске»[624]. Брошюры, в которых самыми яркими красками описывалась вся великость преступления, совершенного отпавшими от «истинной религии», вместе с возбуждениями пасторов и партии «рьяных» и успехами аристократии, пробуждали в них тот прежний дух, который заправлял их действиями по отношению к католикам. «В какой бездне нечистот вас содержат», — говорилось в брошюрах, обращениях к неокатоликам, какой разврат, какая пустота и внешний блеск заменяют вам вашу прежнюю жизнь, исполненную простоты и умеренности, какими мирскими приманками, телесною нечистотою уловили сердца вашей молодежи и какую чистоту верований вас заставили бросить!»[625] Такие поступки не имели в их глазах ничего равного по своей греховности. И они грозили страшным гневом божиим за совершение такого страшного преступления[626]. «Потому что, — говорили они, — соединиться с антихристом и бросить истинную церковь — преступление столь очевидное, что его не извинит никакое человеческое красноречие»[627]. И такими речами они все более и более усиливали затихавшую вражду к католицизму. «Не сноситесь с неверными, — вот что говорили им опять, — поскольку что может быть общего между светом и тьмою, между храмом Божиим и идолом?»[628] Повеление короля всем ходить к мессе, торжествующий вид католиков, «осквернявших» гугенотские города своим богослужением, все это все более и более возбуждало истых кальвинистов. Они считали великим для себя благом умереть за истину[629] и выставляли подвигом добродетели уничтожение идолопоклонства. Они готовы были повиноваться власти, но лишь до известного предела. «Никто и никогда не докажет, что должно повиноваться властям даже и тогда, когда они требуют совершения беззаконных дел»[630]. «Мы должны быть верными подданными королей, но не далее алтаря, т. е. пока не нарушены повеления божии. Если они преступлены, — должно повиноваться Богу, а не людям»
