- Дорогой мой Шура, - сказала я нежно. - Я с тобой, я буду рядом с тобой, когда бы я тебе не понадобилась, ты это знаешь. Выспись и дай мне знать, что происходит, когда выяснишь это.
- Спасибо тебе, Элис, - сказал Шура голосом человека, постепенно возвращающегося к жизни. - Я расскажу тебе все, что мне удастся узнать, как только узнаю это сам. Ты этого заслуживаешь.
- Да, - согласилась я, - я чертовски этого заслуживаю.
- О, кстати, - сказал Шура. - Напоследок я хотел бы поделиться с тобой еще одним соображением. Я не могу отделаться от ощущения того, что Урсула все время была там и слушала, как Дольф говорил мне, что она уехала в монастырь думать о бренной жизни. Просто молча стояла рядом с ним, понимаешь?
- Это довольно мрачная мысль», - сказала я, думая, что, похоже, он попал в точку.
- Да, мрачнее некуда.
- Иди поспи, милый, - шепнула я в трубку.
Я положила трубку и села рядом с телефоном, пытаясь обдумать услышанное. Но в голове у меня крутился лишь один очень глупый вопрос.
Он сказал, в монастырь. В монастыри принимают женщин? Или это был женский монастырь? Не важно. Не важно.
Пока Шура ждал вестей от Урсулы, он звонил мне каждый вечер и рассказывал новости. Его голос звучал угнетенно, подавленно. Я вкладывала в свой голос столько теплоты, сколько могла, понимая, что он сейчас в таком состоянии, что почти не вникает в смысл того, что я говорю, а слышит лишь мой голос.
Я не заикалась о своем приезде на Ферму. Я понимала, что броситься сейчас в объятия Шуры - это последнее дело. Я не была заменой Урсулы и не собиралась быть ее временной дублершей. Если мне суждено занять место в Шуриной жизни, то оно должно быть совершенно иным, чем прежде. А сейчас этого может и не случиться. Урсула может позвонить в любой момент и сказать, что она все-таки приезжает, что она победила свою трусость, что она уже готова, садится на самолет и прибудет таким-то и таким-то рейсом. Это все еще могло произойти.
Однако Голос, посетивший меня во вторник вечером, ни слова не сказал о «временном дискомфорте». Он сказал, что Шура будет страдать и нуждаться во мне. Пока что он оказывается прав.
Воскресным вечером, уложив детей спать, я села за печатную машинку и написала свое второе и последнее письмо немецкой дамочке.
Уж вот это письмо она не отошлет обратно Шуре.
«Урсула,
я пишу вам в последний раз. Я постараюсь не испытывать бесполезной злости, а лишь надеяться на то, что при помощи этого письма мне удастся чего-нибудь добиться, ибо, судя по всему, вы живете в непонятном для меня мире, и я не могу разделить ваши чувства и поступки, хотя и пыталась сделать это на протяжении более полугода.
Шура представил мне вас как очень умную, впечатлительную, глубоко чувствующую и ответственную женщину; женщину, открывшую двери внутри него, которые были заперты долгое время, и показавшую ему путь к эмоциям, которые он хранил глубоко в себе большую часть своей взрослой жизни. Вы представлялись очаровательной, прекрасной и любящей женщиной, которая была его защитницей, его вторым «я», его будущим.
Долгое время я верила, что получила от Шуры полный ваш портрет, пусть и с учетом его очевидной склонности видеть вас сквозь розовые очки Намек на то, что в вас есть кое-что другое, я получила от близкого к Шуре человека, который искренне любит его и хочет видеть его счастливым. Этот проницательный и мудрый человек сказал мне нечто, что сейчас похоже на удивительное прозрение: «Урсула нуждается в том, чтобы ее хотели и обожали, но одного мужчины, который хотел бы и обожал ее, ей мало. Внутренний импульс побуждает ее воплощать фантазии мужчины, стать его идеалом, его вдохновением. Она представляет собой классический вариант женщины-анимы, если пользоваться термином Юнга, и совершенно не осознает свои побудительные стимулы и мотивы. Я считаю, что она не способна по-настоящему отдать себя другому человеку - ни своему мужу, ни кому-нибудь еще. Она не может целиком отдаться эмоциям. И я очень опасаюсь того, что она может сделать Шуре, может быть, через неделю, а может, через год. Она не останется с ним после того, как схлынут первые восторги. А он будет ужасно страдать». Шурин друг не сказал всего этого самому Шуре, ибо знал, что Шура этому не поверит, а вот их дружеским отношениям, которые имеют большое значение для этого человека, подобный разговор мог навредить. Однако он рассказал о своих выводах мне.
