5 января 1948 года. Сегодняшнее письмо от доктора Хадерманна внесло ясность во многие вопросы. Оказывается, я переписываюсь с Кокой и Зюсси по следующей схеме: они посылают ему письма ко мне, а он бросает их в почтовый ящик в Берлине, в советском секторе. Таким образом он обходит американскую цензуру и письма доходят вернее и скорее.
Господин Хадерманн также сообщил, что Кока и Зюсси знают, что все сообщения обо мне в западной прессе являются ложью. Зюсси даже выступит по радио в северо-восточной Германии.
Неплохо, если бы исполнилось и пожелание д-ра Хадерманна — в следующем году обязательно вернуться домой!
20 января 1948 года. Совершенно неожиданно получил сегодня письмо от господина Бирверта. Он благодарит за письмо и пишет, что работает в рабочей команде, в качестве вспомогательного рабочего.
Согласен с его мнением, что зима в этом году мягкая. Неплохо, что и обычные солдаты могут читать книги и газеты.
3 февраля 1948 года. Сегодня Зюсси сделал заявление по кельнскому радио. Вряд ли это остановит весь этот поток лжи. Вступать в полемику с этими господами — бесполезная вещь!
1 апреля 1948 года. Скоро — отъезд Мюллера. Я не могу заснуть. Когда же это кончится! Я так или иначе останусь в восточной зоне, жену я вызову к себе, но я никогда уже не увижу моих родных. Мои дочь и сын могут делать, что они хотят. Я не знаю только одного — на какие средства я буду жить? Моя жена существует сейчас на те средства, которые она получает, сдавая комнаты. А что будет потом?
3 апреля 1948 года. Сегодня долго говорили с Мюллером по поводу моей реп атриации, особенно после сделанного 31марта официального отказа в возвращении на родину. Чтобы нам никто не мешал, мы разговаривали с ним днем в саду, а в ночь с 31.03. на 1.04. с 12ч. до 1.30 — в столовой. Разговоры наши касались непосредственно сделанного нам сообщения, а также и других вопросов.
Я сказал, что по вопросу о травле Советского Союза из-за созданной в нем якобы «армии Паулюса» не понимаю, какое отношение это может иметь к возвращению на родину. Я склоняюсь до сих пор к такому ответу: «Появление в Германии — лучшее доказательство того, что это обвинение ложно».
Затем снова говорили о требованиях главного американского обвинителя Тейлора. Оно меня очень удивило, и, может быть, даже напугало. Но я уверен, что русские мне помогут. Какие отношения у меня могут быть с американским правосудием? Ведь я никогда не воевал с американцами, даже ни разу не встретился с кем-нибудь из американцев.
Я уверен, что советское правительство отклонит при любых обстоятельствах требование американцев о выдаче им меня, даже в качестве эксперта или свидетеля, в связи с происходящим в Нюрнберге процессом генералов. Но не будет ли советское правительство вынуждено начать против меня следствие, если на него окажут нажим американцы? Хотя что означаю я, если речь будет идти о чем-либо важном для русской политики.
9 мая 1948 года. Иногда бывают такие дни, когда на душе становится тяжело. Странно, но даже погода иногда действует на меня. Когда подумаешь, для чего, собственно, сидишь здесь, можно утешиться лишь надеждой, что в этом году должен быть конец. Большой радостью для меня будет день, когда я услышу, что господин Мюллер и другие прибыли в Берлин. Тогда, по крайней мере, можно будет поверить, что дело началось.
Когда я вернусь в Германию, я хотел бы занять какой-нибудь пост, чтобы можно было жить с женой и чтобы меня могли посещать близкие. Больше у меня нет никаких желаний. Наше время уже отошло. Только мне хотелось бы покупать для себя то, что я хочу.
Здесь обо мне заботятся, я получаю все, что надо. Превращаешься в грудного младенца. Но мне как раз и не хватает заботы о самом себе, чтобы сам покупал или брал для себя то, что надо. Кроме того, у меня нет никакой цели, я ничего не знаю о своем будущем.
