Потом гонялись еще в обратном направлении, к устью Трубежа. Поглядывая на пристань, Федор крикнул на карбас:
— Поснедать бы надо!
— А ты сухариком закуси! — крикнул Петр.
Антип вытащил из закоулка холщовую котомку, развязал ее, вынул ржаной сухарь, протянул Федору:
— Угощайтесь сухариками.
Федор запустил руку. Антип кинул мешок Петру и Скляеву, достал откуда-то тряпицу, в ней оказалась вяленая рыбешка.
— Откуда сие? — удивился Федор.
— На озерке всякое могет стрястись: то ли мга какая найдет, то ли буря взыграет, занесет куда на десяток верст. Надобно впрок завсегда хлебушко ли, рыбку вяленую в припас иметь.
Карбас между тем двинулся вперед, к дальнему берегу озера, к Веськову, и Антип направил лодку вслед на ним. Еще не раз ложились оба судна на параллельные галсы, стараясь обогнать друг друга. Солнце пекло, но встречный ветер приятно освежал лицо и грудь. Сначала Еремеев, а вслед за ним и все остальные скинули рубахи. Оголенные до пояса мужские тела как-то сглаживали своим естеством разницу в сословном положении.
Глядя на мускулистую и жилистую фигуру Антипа, Федор посматривал на свое гладкое, чуть дрябловатое тело, переводил взгляд на дебелую грудь Петра. «Всуе человеки все равны, в чем пришли, в том и уйдем, но Антипка хотя и смерд, а нас с братцем за пояс заткнет. Да и Федосейка, сразу видать по стати, черной работы не чурается».
Словно угадывая мысли Федора, с карбаса на повороте Петр крикнул:
— Телеса-то не по годам жирком заплыли.
Непривычно было видеть его долговязую фигуру обнаженной до пояса, а мускулистый торс выказывал недюжинную силу.
В это время ветер внезапно стих, паруса разом обмякли, и карбас и лодку едва заметным течением дрейфовало от берега. Вокруг стало непривычно тихо, лишь слышались крики чаек, сновавших всюду над озером в поисках пищи. Утомленные и разморенные жарой, люди примолкли, укрылись под парусами. Федор потрогал опаленную переносицу:
— Слыш-ка, Петруха, никак, нос облазит?
— Будет тебе все выставляться, — засмеялся брат, — посиживал бы в холодке.
На карбасе тоже переговаривались:
— Слышь, голова, — потянулся до хруста царь, — а чтой-то поясницу ломит?
Петр, морщась, боком сполз с кормового сиденья и примостился на днище.
— То, государь, с непривычья, пообвыкнется, коли «утеху» не оставишь. — Лукаво улыбаясь, Кузьма зачерпнул ладонью воду, смочил шею, волосы.
Глядя на Петра, Апраксин вытянул затекшие ноги, с наслаждением пошевелил пальцами и прикрыл глаза в дремоте…
На пристани царь сразу дал понять, что новые страсти охватили его неудержимо и надолго. Истомленного ожиданием воеводу Собакина сразу засыпал вопросами:
— Сколь в Переславле плотницких, кузнецких умельцев, есть кузня?
Собакин утвердительно кивнул:
— Имеется, государь, три кузни да в Веськове четвертая.
— Где тот умелец, што лодьи проворит?
— Здеся, государь. — Собакин оглядел стоявших поодаль рыбаков, крикнул: — Фролка! Подь сюды.
Семеня босыми ногами, подошел кряжистый мужик, низко поклонился. Прошлой осенью вернулся Фрол Синев из Соловецкого монастыря, три лета промышлял с ватагой в Студеном море на стругах да карбасах.
— У монахов там подель на Соловках, государь великий, — бойко рассказывал Фрол, — ладят там суда, снаряжают; после промысла почин судам разный производят, конопатят, смолят.
— Сам этим делом владеешь? — Петр по-доброму смотрел на артельщика.
— Всем помалу, государь великий, у архангелогородцев перенял на Соломбале, что видел. Умельцев там немало, ремесла свои в тайне не держат. — Погладил бороду. — Не один я здесь, государь великий, вон Пронька Скобеев тож по конопатному делу, смольщик добрый, справный.
— Добро. — Петр глянул на Апраксина. — Вели, Федор, список дать немедля всех умельцев тутошних по плотницкому делу, кузнецов. — Кивнул на Фролку: — Да наиначе всех по корабельному ремеслу. А что, Фролка, будем суда ладить?
— На Соловки сбираться? — От неожиданности Фрол смутился.
— Нет, брат, не угадал. Здесь, — царь ткнул пальцем в озеро, — на Плещеевом будем суда ладить.
Фрол недоуменно глянул на царя, шутит, что ли.
— Нонича и приступим, как кумекаешь, сподобим? — в упор спросил Петр.
