Фауст и физики - страница 9
Вера подхватывает эти факты и спешит дальше. Пусть гибель цивилизаций неизбежна. Но есть надежда вот так передаться, остаться, соединиться с кем-то, кто посетит умершие миры. Можно выбросить за пределы планет спутники, которые переживут своих создателей и передадут другим сведения об их жизни. Тогда культура не погибнет, тогда в существовании человека будет смысл!
И вот мы уже читаем о спутниках, которые носятся вокруг своих погибших планет и передают в мировое пространство сигналы, оставленные для живых. В них закодированы все достижения погибшей цивилизации, все, что написали ее Толстые, Эйнштейны, Бахи. В них — опыт, который не может, не должен умереть. И в них — бессмертие тех, кто его создал.
Конечно, это не решает вопроса. Если сгорит Вселенная, то что останется от спутников?
Но нам важны не эти спутники Шкловского, а путь его книжки, путь его мысли. Нам важно движение от отрицающего начала к вызывающему надежду концу.
Шкловский не превращается в фантаста. Он остается ученым. Но мы узнаем в его желании желание человека, понятное всем нам.
Человек не может жить, не думая о бессмертии. Пусть он лично смертен, он уверен в своем продолжении, в своей необходимости в цени жизни. Он не может представить, что у этой цепи будет конец. Само Знание остановилось бы, если бы человек думал иначе. И если Знание говорит ему, что конец все-таки будет, он не соглашается с ним.
Так сходятся вера и знание, реальность и идея — старые соперники в человеке. Никогда человек не согласится с тем, что его существование (существование человечества) не имеет смысла. Но близость этой мысли обостряет драму его сознания.
Именно близость этой мысли — вот что главное. Не книга Шкловского, не его гипотеза важны здесь, а возможность отрицания, к которому приводит наука.
Переносясь в области, исследуемые Шкловским, очищая и их от тайны, человек и в самом деле становится лицом к лицу с природой. Природа открывается ему не в земном своем виде, а в лице всей материи, из которой соткана Вселенная.
И тогда-то выясняется трагизм такого противостояния, трагизм знания, которое не обещает человеку ничего. Это уже космическая драма идеи.
Известно, что дети не думают о смерти. Если они и слышат, что кто-то умер, то это не касается их. Дети уверены в своем бессмертии. Сама мысль, что это может случиться с ними, им непонятна.
Взрослея и узнавая мир, человек реальнее относится к этой мысли. Он начинает принимать ее как неизбежность, хотя и отдаленную от него годами. И чем старше он делается, тем он серьезнее думает об этом, тем важнее для него становится вопрос: а что за мной? Он уже не рассчитывает на личное бессмертие. Он надеется на бессмертие человечества.
Так взрослеет в знании каждый из нас. Так наука, срывая покровы с «тайн», разлучает нас с детством.
Человечество взрослеет разумом, оно тоже «растет» и тоже расстается с иллюзиями. Место иллюзий заступают факты, место надежд — надежное знание.
Этот процесс необратим, и в него вовлекается все больше и больше людей. Драма сознания выносится из лабораторий на площади. «Старые» Фаустовы вопросы не отменяются — они «растут» с ростом наук, Они увеличиваются, они вмешиваются в жизнь каждого из нас, становясь общими вопросами.
Распространение образования — не механический процесс. Оно разбрасывает споры знания, которые заражают желанием знать и знать. Оно порождает Фаустов, которые не удовлетворяются верой.
Рост знания дает адекватный рост скепсиса. Знающего не (.-.бведешь вокруг пальца: он знает. Но чем больше он знает, тем больше ему делается понятна тоска Мефистофеля: он хочет чего-то не знать.
Только неизвестность, только надежда, только вера могут нейтрализовать это действие знания. Вот почему на весах мира так колеблются эти ценности. Чем тяжелее тянет чаша знания, тем быстрее увеличивается вес другой чаши: чем больше накапливается в человеке мефистофелевского, тем громче звучит в его душе голос Фауста:
Это «чудо» появляется в конце книги Шкловского. Оно не божественно, оно человечно. «Чудо» заключено в человеке, он находит его в себе.
