Еще слышны были стоны Фауста сквозь потемневшую оболочку, стиснутую в железных руках Левиафана. Так пронесся он мимо воющих грешников, и, услышав эти стоны, грешники впервые почувствовали сострадание к себе подобным и на миг забыли о своих собственных муках. Оболочка темным пятном уносилась все глубже и глубже в бесконечную даль. Потом Левиафан повлек ее через выжженные скалы, и под ним вспыхнула еще тлевшая зола… Он взвился вверх до бронзового свода преисподней и низверг душу Фауста в пропасть. Она погрузилась в пустынную бездну.
Так смело и дерзко взлетает отважная душа исследователя, поднимается до высот понимания необъятного и непостижимого, пока человеческая слабость не подламывает ей крыльев. И тогда, кружась, она низвергается обратно в тьму, чтобы снова пробудиться в отчаянии.
Белиал>{108}, надзиратель за осужденными папами, архиепископами, епископами и возведенными в дворянство аббатами, схватил душу Александра. Ее обволакивала смесь отвратительных, противоестественных образов. Это было нечто настолько чудовищное, что когда Белиал пронесся со своей ношей мимо осужденных, уже привыкших к самым страшным видениям, они в страхе заметались и нырнули с головой в пылающее зловонное болото.
После того как Фауст и папа исчезли, сатана сказал, улыбаясь:
— Вот каковы люди! А когда они хотят изобразить какую-нибудь мерзость, то рисуют дьявола. Ну так мы отомстим им. Когда нам понадобится изобразить существо самое смешное и самое суетное, самое наглое и самое гордое, самое подлое, жестокое, трусливое, извращенное и неблагодарное — словом, самое постыдное и жалкое существо во всем огромном мире, мы будем рисовать человека! А впрочем, нужно ли это? Разве он сам изо всех сил и без устали не старается создать свое собственное изображение, посвящая Этому все свои деяния и подвиги, мысли и песни, мечты, грезы и сны? И разве он не вводит нас в заблуждение, не сбивает с толку сердца простодушных, именующих себя мудрыми и добрыми? Но я не могу не воздать должного искусному художнику: изображение человека, которое из века в век становится все отвратительнее, чрезвычайно похоже на оригинал. И так как человек будет становиться все безобразнее, а художник и дальше трудиться неустанно, то я вполне уверен, что в конце концов перед нами окажется самый совершенный, непревзойденный по своей редкости идеал. Слушайте меня. Сравните величие их мышления с низостью чувственных действий! Так называемое «подобие» думает, что оно и теперь еще похоже на своего творца, и полагает, что еще больше уподобится ему благодаря дерзновенным успехам своих действий и своего мышления, или, как оно говорит, благодаря врожденному стремлению к совершенствованию. Подумайте только: у него хватает наглости писать для себя историю им же самим (его действиями, его мышлением) облагороженного человечества. И сыны праха, сердце и ум которых поражены страшными явлениями их так называемого нравственного мира, любуются этой картиной, созданной лестью и обманом, гордостью, разгоряченной фантазией и честолюбием беспомощного сочинителя… и предают забвению уроки, которые они получили от последствий их собственного безумия и собственных преступлений. Они надеются, что все их безумные деяния, все их преступления приведут в конце концов к великой и ослепительной цели — возвысят и облагородят их род! Даже простодушные, или, как они у них называются, мудрые и добрые, из которых каждый в отдельности, может быть, и достигает этой цели, должны поддаваться общему заблуждению, чтобы не оказаться в дураках перед лицом неприкрашенной, строгой истины. Так алхимик, после бесплодных попыток превратить в золото любые вещества, какие только есть на земле, успокаивается в конце концов у своего горнила над плавильником, наполненным его собственными экскрементами.
