Кожа моего нового знакомого пестрила старческими пятнами, с макушки свисали седые прядки, а глаза были ясными, почти прозрачными. Он не страдал и малейшим помутнением рассудка, говорил медленно и громко, поскольку был туговат на ухо. Речь выдавала человека начитанного. Первым делом он представил свою сестру. Старушка очень радушно поздоровалась и тут же исчезла в соседней комнате.
На первые вопросы он отвечал, что действительно в юности жил в Пампа-Уньон и, разумеется, бывал в борделях и знавал тамошних проституток. Проговорив минут двадцать пять на самые разные темы, я вдруг, почти вскользь, спросил, не слыхал ли он знаменитую историю любви трубача Литр-банда и пианистки Рабочего театра. Старик странно на меня посмотрел. Небесная голубизна глаз разом омрачилась, словно на них набежала туча. Он долго молчал, будто ждал, пока туча пройдет, а потом закивал. Когда он вновь заговорил, голос звучал по-иному.
— Конечно, я знаю эту историю, — просто сказал он.
Он позвал сестру и попросил чего-нибудь выпить. Мы ждали ее в молчании. Когда старушка подала нам стаканы, он дождался, пока она выйдет, и медленно поднялся на ноги. Он походил по комнате, заложив руки за спину, потом направился к книжному шкафу и вытащил оттуда фотографию. Вернулся в кресло и уселся поглубже.
— Я видел, как погиб трубач, — сказал он. — То есть я видел, как погиб весь оркестр.
Он передал мне фотографию. Это был его портрет в карабинерской форме.
— Я был одним из трех в конвое, мы вместе с солдатами везли их на поезде, — сказал он.
Он прекрасно помнил все, что произошло в тот день.
Он спросил, известно ли мне о событиях в Пампа-Уньон 7 августа 1929 года во время визита тогдашнего президента дона Карлоса Ибаньеса дель Кампо (тут он мотнул головой в сторону парадного портрета).
Я ответил утвердительно.
— Но вам неизвестно, — вздохнул он и слегка вынырнул из кресла, — что на самом деле сталось с теми девятью музыкантами. В поезде все было совсем не так, как рассказывали тогда власти.
Старик отлично знал, что всего музыкантов было девять, но запомнил не всех:
— Кроме рыжего трубача, у которого был роман с пианисткой из синематографа, был еще другой трубач, толстый, он весь день плакал. Еще был Бес с Барабаном, однорукий, я его знал, потому что он был местный, а в то утро мне казалось, что он какой-то отупевший. И еще старик, он говорил, что он герой войны 79-го. Его я хорошо запомнил за его предсмертные слова.
Кроме того, он припоминал такого типа, с виду вроде боливийца, с рябым лицом. Тут дело было в имени.
— Звали его Баклажан. Я хорошо помню, потому что, пока мы ехали, солдаты все время его доставали, то и дело велели назваться, тот назовется — а мы все давай ржать. Я-то был самый новенький и смеялся как из-под палки, боялся, бабой обзовут. Мы ехали в вагоне для скотины, прицепленном к селитряному составу. Помню, тот рыжий трубач лежал рядом с Баклажаном, связанный по рукам и ногам, как все, и, не отрываясь, на меня смотрел: будто чуял, что мне не по себе.
Когда поезд вдруг встал посреди пампы, лейтенант, ехавший на паровозе, заглянул через решетку в вагон и приказал развязать арестованным ноги и вывести. В эту минуту рыжий трубач с заляпанного навозом пола глянул на меня удивленно. Когда я его развязывал, он спросил вполголоса, что такое случилось. Я не ответил.
Ветеран 79-го первый догадался что к чему. Еще в вагоне он подошел к трубачу и прошептал, вот и приехали, трубач, тут они нас, как собак, перестреляют.
Арестованных штыками погнали за старые шахты. Там приказали встать на колени полукругом. Лейтенант, не затыкаясь, честил их изменниками родины, бандой анархистов, сраными алкашами, мятежниками и прочими красивыми словами; орал, что ему только в радость отстрелить свору оборванцев, которым неймется.
Все в страхе молчали, только второй трубач плакал, как ребенок, и повторял, что он тут ни при чем. Бес с Барабаном витал где-то далеко и вроде не соображал, где он. Тирсо Агилар, казалось, молился, а Жан Матурана глядел на всех обезумевшими глазами.
Когда лейтенант приказал развязать им руки, чтобы эти лабухи сыграли перед смертью, раз уж время есть, все непонимающе воззрились на него. Наивный горнист отважился спросить, на каких же инструментах, господин лейтенант, у них же все изъяли в участке, еще в Пампа-Уньон. Тот ехидно засмеялся и спросил, мол, у сраных анархистов воображения, что, только на то и хватает, чтобы заговоры против правительства строить. Пусть вид сделают, что играют, мать их, руками помашут, ртом подудят. Всех учить надо.
