В половине второго — «от поездов всего ожидать можно, — сказал аптекарь, — будь они хоть сто раз английские» — оркестр прибыл на станцию и расположился перед помостом, сколоченным для Первого Лица. Как только это лицо покажется на ковровой дорожке в тамбуре, оркестр грянет гимн.
С самого полудня, когда солнечные лучи образовали прямой угол с цинковыми крышами, тысячи людей жарились в удушающем селитряном зное. Бурлящую, нетерпеливую толпу составляло население городка плюс многочисленные делегации с приисков. В первых рядах, не обращая внимания на бивший по головам солнечный молот, держались навытяжку согбенные старики из Общества ветеранов 79 года, многие — однорукие либо одноногие, в покрытых славой красно-синих мундирах, чиненых-перечиненых, штопаных-перештопаных. Рядом с ними изнывали от жары дамы из Красного Креста, пытавшиеся укрыться от солнца под своими атласными штандартами. Далее по перрону в строгом порядке выстроились: городская Пожарная команда, бой-скауты, герл-гайды и воспитанники школы. Последние под командованием наставницы, сеньориты Эдельмиры дель Реаль, размахивали смастеренными на уроках чилийскими флажками и изо всех сил старались держать ряды.
На противоположном перроне издавали боевые кличи различные спортивные клубы Пампа-Уньон, каждый — в собственной форме и с собственным вымпелом. Подле спортсменов представители всевозможных диаспор в национальных одеждах устраивали настоящее вавилонское столпотворение, галдя на разных языках. А на самом конце платформы без всяких плакатов и транспарантов угрюмо и молчаливо пеклись руководители рабочих союзов и обществ, которых участвовать во встрече Его Превосходительства принудили карабинеры. «Будете у меня на мушке», — объяснил им капитан Говномешатель.
Было без пяти три, и цирюльник Сиксто Пастор Альсамора в форме Канталисио дель Кармена, которую дочь успела подогнать ему по фигуре, уже скурил полдюжины сигарет, стараясь дымом распугать ледяных стрекоз, порхавших у него в животе. «Если так и дальше пойдет, — подумал он, — не останется окурка шнур поджечь».
В сотый раз отказавшись от глотка «компотика», которым утешались музыканты, цирюльник поправил барабан и незаметно еще раз все проверил: через маленькое отверстие в листовой бронзе высовывался кончик бикфордова шнура, срезанный так, чтобы занялся в одну секунду. Выяснив, что гимн звучит чуть меньше двух с половиной минут, он отсек половину шнура: огонь как раз за такое время доберется до детонатора и пяти динамитных шашек, привязанных к нутру барабана.
Как только свиная туша тирана покажется в дверях вагона и оркестр заиграет гимн, цирюльник просто поднесет окурок к шнуру, а потом пропихнет его внутрь. За несколько секунд до финального аккорда он под рев и аплодисменты толпы как ни в чем не бывало отойдет от оркестра и приблизится со смертоносным барабаном к президентскому помосту. Такой вот простой план. Его совершенно не смущало то обстоятельство, что он погибнет, — это был просто побочный эффект. У него лишь слегка подводило желудок от отвращения, когда он представлял себе, что его останки неизбежно перемешаются в песке с грязным жиром этого сукиного сына.
Только это и печалило его дух долгой ночью: дочери придется вынести плачевное зрелище — разрывающегося на сотни кусочков отца. Однако удача была на его стороне: Голондрина не увидит его жертвы. Утром, нервно обметывая ему форму, она сказала, что не пойдет на станцию. Ей нужно еще раз осмотреть украшенный зал в клубе и кое-что отточить из номеров концерта.
Как раз в эти минуты, в последний раз поправляя камчатые шторы и расставляя в вазах живые гвоздики, доставленные с цветочных хозяйств Антофагасты, сеньорита Голондрина дель Росарио думала о своем возлюбленном музыканте и чувствовала себя ужасно счастливой. Ее разрумянившиеся щеки отливали тем же влажным светом, что и гвоздики. Накануне ночью ее бродячий трубач пообещал, что сегодня после всех этих президентских дел он поговорит с отцом и попросит разрешения навещать ее. «И мне больше не придется прыгать по крышам, чтобы с тобой повидаться», — сказал он. Она проснулась такой счастливой, что, обметывая отцу форму, ощущала счастье почти как физическое неудобство. Бестолково тыкая иголкой, она несколько раз уколола пальцы. Отец удивленно спросил, что с ней такое, и она с улыбкой соврала: «Это из-за концерта, папа».
