-―Полозов?
― Да, но как же вы меня узнали? Я‑то вас сразу узнал, запомнил с детства, вы и не изменились совсем. Вы ведь Валя Караванова, Валеркина бабушка, так?
― Мама, а не бабушка… Бабушка… Бабушка уж двадцать лет, как на кладбище. Это ведь мы Валерку и привезли. А это ― его дочь. Эх ты, Полозов…
Валеркина дочь смотрела на меня поверх своего обветренного носа с отстраненным умеренным интересом, как подростки смотрят на что‑то диковинное и тем достойное внимания, но при этом не относящееся непосредственно к их реальной действительности.
Ё–моё… Я настолько погрузился в свои детские ощущения, что всамделишное появление передо мной этого узнаваемого женского лица, перенесшегося прямо из детства, вытеснило из моего сознания чувство реальности и прошедшие тридцать лет.
У меня от стыда аж такт сердца проскочил, екнуло.
― О, Господи, ну конечно. Извините. Забыл я про время, отвлекся…
Тебе смешно, поди, это читать?
Интервалы по пятнадцать лет.
Вспоминаю посреди здешних гор и пустынь Едимново без ностальгии, умиротворенно, с удовлетворением от того, что все было, как надо. Как можно вспоминать лишь безоговорочно счастливое из детства, те особые моменты, которые предопределили впоследствии многое важное, может быть ― главное. Без Едимново я бы биологом не стал, это факт. И свою роль в этом сыграл ты. Сам‑то ты конечно же ничего этого не помнишь, но я запечатлел некоторые моменты своим детским восприятием крепко–накрепко.
Первый ― когда я тебя месяц доставал бесконечными просьбами взять меня на охоту. Мне было лет пять–шесть, а ты уже несколько лет, как из армии вернулся тогда.
Короче, договорились в один из дней, что завтра идем. Еле уснул накануне от волнения. Утром Мама меня будит, а около кровати ты сидишь в черном флотском бушлате, привезенном со службы. Бушлат этот помню на уровне фактуры материи, царапин на желтых металлических пуговицах и особого мужского запаха (махра и еще что‑то).
Вышли из дома и пошли мимо кладбища, у которого редкостный забор: приземистые деревянные столбы, а между ними по три круглые толстые жердины одна над другой с интервалом в полметра; шершавые, серые от солнца и ветров, теплые к вечеру. На них так удобно лазить, как специально сделаны ― и размер удобный, и промежутки как раз ― ни много, ни мало. И стоять, и сидеть на них хорошо, и даже лежать животом, глядя через силуэты крестов на медленный закат. А в зарослях сирени обломки старинных обелисков зарастают ― черный мрамор с непонятными ятями, осколки каких‑то заблудших заморских баронов. Я еще все думал про странные нерусские фамилии ― кто такие? Чего ради это они вдруг к нам в Едимново?..
Потом выходим на поле, где Вышка стоит, а там нам какой‑то мужик встретился (пас коров). Вы присели покурить, разговаривая о своем. Он еще спросил, кивнув на твою мел- кашку, мол, чего это ты? А ты в ответ, что вот, мол, замучил пацан, веду его «на охоту».
Отчетливо помню, что уже в тот момент я понял, что все это ― устроенная для меня игра, но поддаться этому пониманию, разочароваться, отказаться от «охоты с винтовкой» не было решительно никаких сил. Поэтому я не только виду не подал, что понимаю, а даже сам от себя оттолкнул подальше это понимание, отгородился от него рассматриванием затвора и потертого вороненого ствола, предчувствием столь особого ― стрельнем на охоте!
Затвор‑то с шариком на рукоятке, вроде как детская игрушка, а лежит в глубине настораживающе темнеющего вороненого замка, как змея под камнем: и не выпячивая себя, не на виду, но опасность свою сразу показывая; боязно, уважительно смотрится.
А на прикладе царапина глубокая; то есть царапин‑то на нем не счесть, а вот одна особенно глубокая, чернеет рубцом рядом с треугольной вмятиной от какого‑то тупого жесткого предмета, наверное, от обуха топора.
Вы разговариваете, а я смотрю по сторонам, на лес, на Вышку, на стоящую рядом с ней Кривую Сосну (неплохо бы залезть, но сейчас некогда, ведь идем на охоту с винтовкой); еле сижу от нетерпения.
Как вы докурили, мы дальше, в низину, к лесу. Там еще амбар стоял на отшибе, где года через два под крышей Валерка с Толькой прятали махорку в зеленой железной банке из‑под чая и курили тайком. А я, хоть и был членом стаи, и сидел с ними за компанию, нюхал этот сладковатый дым, но сам не курил (устои родительского воспитания были незыблемы). Один раз затянул, но панически испугался греха, удовольствия не доставило.
