– А! Видать, въелось в нас это старорежимное, враз не вытравишь! – с досадой сказал Сидорчук. – Оно даже тяжелее, чем оборону держать по всем фронтам. Ты, верно, слыхал, что в республике-то делается? Прет вражина со всех сторон! На Украине гетман никак не угомонится, на Печоре белогвардейщина голову поднимает, Деникин, Антанта… На самого Владимира Ильича, на дорогого вождя нашего, покушение совершено.
– Да, слыхал, – сказал Постнов. – Положение сложное. А я вот тут труса праздную. – Он с сожалением показал на перевязанную руку. – Стыдно!
– За рану, полученную в бою с врагами республики, стыдиться нечего! – с пафосом воскликнул Сидорчук, потом словно вспомнил что-то неприятное и добавил с неохотой: – Другого стыдиться надо…
Постнов вскинул голову, с интересом посмотрел на товарища и спросил:
– Ты это о чем? Не про меня ли это? Что-то я ничего не понимаю. Чего же мне еще стыдиться?
Сидорчук взглянул на него из-под насупленных бровей. К Постнову он всегда испытывал теплое, почти родственное чувство, как старший брат к младшему. Нравился он ему, даже несмотря на то, что происхождение у Постнова было не вполне пролетарское.
Николай родился в семье священнослужителя, отличался правильной, чересчур грамотной речью, интеллигентными чертами лица и деликатными манерами. Искупало эти недостатки то, что Постнов рано порвал с семьей, ушел из дома и целиком отдался революционной работе. Начинал у эсеров, был на баррикадах в девятьсот пятом, оказался в ссылке, бежал, в четырнадцатом вступил в РСДРП, брал в семнадцатом власть в Петрограде. В общем, биография у человека была хоть куда.
Они встретились в семнадцатом при весьма драматическим обстоятельствах – впятером отбивались от толпы юнкеров. Потом вместе поступили в ЧК и уже не расставались до того момента, как Постнов был тяжело ранен. Одним словом, претензий у Сидорчука к боевому товарищу до сих пор не было. Былая связь с левыми эсерами не в счет. Кто старое помянет, тому глаз вон. Тем больнее Егору Тимофеевичу было осознавать, что с бойцом, преданным делу революции, происходит что-то странное.
Сидорчук некстати вспомнил про кружева, замеченные им в комнате Постнова, даже покраснел от досады и буркнул:
– Я тебе не судья. Ты вроде из пеленок давно вырос. Вон борода даже!.. Только, по правде сказать, не нравится мне твой выбор.
– Странный ты какой-то, Егор Тимофеевич! – засмеялся Постнов. – Раньше ты понятней объяснялся. А сейчас все шарадами какими-то. Какой мой выбор ты не одобряешь? Я ведь последние месяцы мало что сам выбирал. Руку мне прострелить без меня решили, сюда в Веснянск определили – тоже со мной не посоветовались.
– Я про хозяйку твою говорю, – сказал Сидорчук. – Уж больно неподходящее для нас это соседство. Съезжать тебе с квартиры надо, Николай!
Постнов поднял брови и стал пристально разглядывать товарища.
– С чего это? – довольно сухо спросил он наконец. – Меня все устраивает.
– Это нам понятно, что тебя все устраивает, – сердясь и сбиваясь, заговорил Сидорчук. – Кружавчики, подушечки, теплая баба под боком. Забыл, какое время на дворе? Забыл? А я тебе напомню! Или голубая кровь взыграла, а, Николай Ростиславович?
Переход от чистосердечной радости почти к ненависти совершался у Сидорчука мгновенно, без всяких усилий. Постнов знал эту особенность боевого товарища, потому спокойно воспринял неприятные слова.
– Очумел, что ли, Егор Тимофеевич? – спросил он. – Какая голубая кровь? Мать моя прачкой была, отец из разночинцев, своим горбом в люди выбился. Ты меня в дворяне записал, значит? Забыл, как мы вместе?..
– Я все помню, – сурово сказал Сидорчук. – Только кое-что своими глазами вижу. Нежности разводишь, амуры, а я к тебе с серьезным заданием. Таким, что предельной собранности требует. Меня, между прочим, сомнения берут, что ты теперь поручение партии выполнить сможешь…
– А ты не сомневайся, – перебил его Постнов. – Нет у тебя на это права! Я любой приказ партии выполню, хоть бы для этого пришлось жизнью пожертвовать. Я хоть сейчас…
Он вдруг рассвирепел. Его лицо, только что казавшееся вполне добродушным, исказилось и еще больше побледнело. Он принялся срывать с шеи черную повязку, на которой покоилась раненая рука.
