Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - страница 4
Самые колоритные фигуры — оба моих деда. Они утверждали, что сказки помнят со слов своих бабушек, но, странное дело, порой один и тот же сюжет приобретал у каждого из них свой оттенок. Один дед строил дома (они и по сию пору стоят укором бетонным коробкам), и в его сказках превалировала строительная тема: воздвигались дивной красоты дворцы и крепости, дома были нерушимыми и всегда оберегали своих жителей от всяческих напастей.
Другой дед лечил людей, и в его сказках чаще всего происходило то, что сейчас мы называем реанимацией: мёртвые оживали, калеки исцелялись, больные выздоравливали.
Совсем по-другому складывались события в маминых сказках. Всё зависело от настроения и времени, которым располагала мама. Если она убегала в институт, то сказка становилась «многосерийной», с продолжением вечером или завтра. Если настроение не самое лучшее — сказка спрессовывалась почти до состояния дайджеста, как сказали бы мы сегодня. Одно было неизменно в маминых сказках: зло всегда порождало зло и только зло. Так, злая царевна превращалась в чудовище, чудовище погибало от руки смелого воина, но капля крови чудовища превращалась в злую, ядовитую змею. А когда и змея была побеждена, дерево, на листья которого капнула кровь чудовища, становилось ядовитым. Только самоотверженность и смелость человека могли положить этому конец: зло само по себе не исчезало.
Мама была очень музыкальной и, хотя сама не играла, великолепно слышала в оркестре каждый инструмент. Может быть, поэтому в её сказках всегда ощущался полифонизм характеров и мелодики речи отдельных персонажей. Она как бы проигрывала одна за всех сказку-спектакль, тогда как деды мои рассказывали свои сюжеты неторопливо, словно впереди у них была вечность, и говорили за всех героев сказки своими голосами. Речь их была афористичной, яркой, но негромкой и какой-то несуетной. Оттого их сказки обретали характер той мудрости, которой они сами обладали: это были подлинные притчи.
И жизнь наша была как сказка: ведь мы жили во времена великого обмана. Не случайно почти все наши сказки начинаются с присказки: «Может, было то, а может, не было…» Недаром говорят: сказка ложь, да в ней намёк. А понимали ли мы тогда этот намёк? Возможно, особо прозорливые и понимали, но не верили, может быть, боялись верить. Хотелось пребывать в розовом настроении, не замечая трагической шершавости нашей действительности. Лучше всех сказал об этом польский писатель Станислав Ежи Лец: «В действительности всё совсем не так, как на самом деле».
Жили дружно, весело, лелеяли и тешили в себе надежды на светлое будущее, на райский коммунизм, в котором нам всем обещано сплошное блаженство. Часто собирались в нашей небольшой комнате родственники и друзья. Любили петь, особенно два младших папиных брата. Они пели армянские и грузинские народные песни, азербайджанские баяти[2], арии из опер. Папа, не обладая вокальными способностями, любил тихонько напевать незатейливые городские романсы, причём один и тот же романс он пел то на грузинском, то на армянском языке. Например, если в грузинском варианте звучали слова: «Магла мтидан цвима модис», то по-армянски романс начинался словами: «Барцр сариц джуре галис». В обоих случаях в переводе на русский это означало, что с высокой горы идёт дождь. В моей детской голове бушевал протест:
— Дождь идёт не с горы, а с неба!
А мама на мой недоумённый вопрос примирительно отвечала:
— Это старая песня. Как поётся — так поётся.
Из чёрной тарелки, висевшей над изножьем большой старинной никелированной кровати, лились прекрасные мелодии, чудесные сказки и рассказы для детей. Чтобы включить самостоятельно радио, я становлюсь на перекладину, соединяющую две ножки кровати, тянусь изо всех сил и достаю рукой розетку. С каждым разом это получается у меня всё лучше: я расту!
>>«Розовое детство»: я с родителями (1937)
На дворе пасмурный ноябрь 1934 года. Мне почти четыре с половиной. Родители чем-то заняты на балконе. Тбилисский деревянный балкон, опоясывающий весь дом, — это как летняя комната, где стоит жёсткая тахта, накрытая старым деревенским ковром; на нём лежит мутака — мягкая, удобная подушка в виде валика, набитая овечьей шерстью; перед тахтой — стол. Летом мы спим на балконе, обедаем.
