IV
Порой казалось, что весь этот гул, который там шумел на улице, глубоко внизу, вдруг поднимался, взлетал наверх и шумел у ней в груди, в ушах, в голове. Ей казалось, что это не гул, а какой-то большой оркестр играет чудную музыку. В этой музыке точно что-то льется, танцует, вертится, и под такт ей прыгают вокруг Фанни все огоньки, огоньки, огоньки без конца...
- Ах! я вздремнула, - говорит Фанни. - Но так хорошо танцевать на бале, под хорошую музыку. - И она потягивается и снова шьет, так быстро, точно машинка, раз, раз, раз, раз... И юбка почти кончена.
И снова поднимается опять та же музыка, и сверкают, кружатся кругом Фанни веселые огоньки.
- Я опять вздремнула!.. - шепчет Фанни и опять шьет. Еще несколько стежков - и все кончено. Ах! как весело. Легко и весело!
И снова гремит музыка и блестят огоньки. Но Фанни уже ясно видит, что она не спит, что это не может быть во сне. "Какая же я бестолковая, - думает она, - я просто на балу, а мне кажется, что я шью платье. Не отличишь иной раз того, что кажется, от того, что есть на самом деле".
И она осматривается. На ней точь-в-точь такое платье, какое она сшила для маленькой Нины. "Вот как это красиво, - думает она, - и никто не узнает, что я сама его сшила".
И она оглядывается. Перед ней много зал, больших зал, все они блестят, горят огнями. А музыка! Она гремит, гремит без конца и так легко, и так хорошо! Так приятно пахнет чем-то сладким, вкусным.
К Фанни подходит толстый, низенький господин, весь рябой. Фрак его точно простеган мелкими клеточками, но это не клеточки, а такие же маленькие ямки, как и на лице его.
- Позвольте, мадемуазель, - говорит господин в ямках, - просить вас на кадриль.
- Ах! Да это вы, г. Наперсток! Скажите, пожалуйста, я вас не узнала...
- Да! это понятно, - говорит Наперсток. - Кого часто видишь, к тому приглядишься и забудешь его отличия. Но я вас очень хорошо знаю...
И они идут по зале и начинают танцевать так легко, хорошо, весело. Музыка гремит. Огни сверкают.
- Я защищаю вас, - говорит Наперсток, - это моя прямая обязанность; защищаю от уколов, чтобы вам не было больно. И знаете ли, это так приятно защищать других!
- Но согласитесь, г. Наперсток, - возражает Фанни, - что иногда не мешает, чтобы нам было больно. Иначе мы не будем знать, как больно тем, которых никто не защищает...
- Ах! это вы говорите о чувствительности? Я в этом не знаток. Я солиден, у меня толстая кожа, я должен защищать, и я защищаю. Я думаю, что чувствительность везде вредна. Спросите об этом хоть наших vis-a-vis.
Фанни смотрит на пару, которая танцует с ними, и еще больше удивляется.
- Скажите, пожалуйста, - говорит она, - ведь это моя иголка танцует с игольником!
- Совершенно справедливо, - говорит Наперсток, - не правда ли, она очень блестяща, ваша иголка? Тонкая, стройная... и такой прямой, острый взгляд. Только с таким взглядом можно сшить из лоскутков что-нибудь общее. Для этого нужно погружаться в каждую материю, так, чтобы можно было видеть ее с обеих сторон.
- Да! но без ниток нельзя ничего сшить, - возражает Фанни.
- Я с вами совершенно согласен. Но нитка - это только материал, факт. Им руководит иголка.
- Я вижу, что вы философ, - говорит Фанни, улыбаясь.
- Я только углубляюсь в самого себя, - возражает любезно Наперсток, - а потому могу быть надет на ваш хорошенький пальчик. Впрочем, я считаю настоящим философом игольник. Он снаружи совершенно гладок, блестящ, но загляните внутрь - и сколько острот посыплется из него! Надо только уметь открыть его.
- Да, но я не люблю скрытных людей.
- Это напрасно, - заметил Наперсток. - Все на свете скрывается. Посмотрите на природу, и она скрывается. Без этого нельзя. Что же было бы хорошего, если бы все всегда было наружу? Взгляните, например, на вашего соседа: он тоже раскрывается только тогда, когда это необходимо.
Фанни взглянула и увидала, что подле нее танцевали ножницы со вздевальной иголкой.
- Скажите, пожалуйста, - удивилась Фанни, - как они фигурно одеты!
- Да! это по моде. Но я сознаюсь откровенно, я не видел другого такого смелого господина, как эти ножницы. Притом его род очень старинный. Один из его предков был в руках у Парки и постоянно перерезывал нить человеческой жизни.
