Отделенный от своего парохода, он представлялся мне существом незавершенным. Даже буксир без его головы и торса на мостике казался изувеченным. Но он очень редко оставлял его. За все время моего пребывания в порту я видел его на берегу дважды. Впервые я встретил его у своих фрахтовщиков, куда он явился мрачный, чтобы получить плату за выведенный им накануне на буксире французский барк. Второй раз я едва поверил своим глазам, ибо узрел его и его бороду на стуле с тростниковым сиденьем в бильярдной у Шомберга.
Забавно было наблюдать, как Шомберг подчеркнуто его игнорировал. Непритворное равнодушие Фалька еще сильнее подчеркивало намерения Шомберга. Громадный эльзасец громко разговаривал со своими посетителями, переходя от одного столика к другому; обходя место отдохновения Фалька, он упорно глядел перед собой. Фальк сидел перед нетронутым стаканом. Он должен был знать в лицо и по фамилии всех белых, находившихся в комнате, но никому он не сказал ни слова. Заметив меня, он только опустил глаза. Он сидел, развалившись на стуле, и время от времени сжимал ладонями лицо и чуть заметно вздрагивал.
Такая была у него привычка, и, конечно, мне она была знакома, ибо вы не могли провести часа в его обществе, чтобы не подивиться этому жесту, нарушающему длительный период молчания. Жест был страстный и необъяснимый. Он мог сделать его в любое время, — например, слушая болтовню маленькой Лены о болезнях куклы. Дети Германа всегда осаждали его ноги, хотя он слегка сторонился их. Однако он был, по-видимому, очень привязан ко всей семье. Особенно к самому Герману. Он искал его общества. И в тот день, вероятно, его ждал, так как, едва показался Герман, Фальк быстро встал, и они вместе вышли. Тогда Шомберг, в моем присутствии, изложил трем или четырем лицам свою теорию: по его мнению, Фальк ухаживал за племянницей капитана Германа. Шомберг тут же конфиденциально заявил, что ничего из этого не выйдет; то же самое происходило и в прошлом году, когда капитан Герман грузился здесь.
Разумеется, я не поверил Шомбергу, но сначала, признаюсь, внимательно следил за положением дел. Обнаружил я только некоторое нетерпение, проявляемое Германом. При виде Фалька, идущего по сходням, славный капитан начинал бормотать сквозь зубы что-то похожее на немецкое ругательство. Однако, как я уже сказал, этого языка я не знаю, а кроткие круглые глаза Германа не меняли своего выражения. Тупо глядя перед собой, он приветствовал его: «Wie geht’s?»[6] или по-английски, с гортанным произношением: «Как поживаете?» Девушка на секунду поднимала глаза и слегка шевелила губами. Миссис Герман опускала руки на колени и минутку говорила ему что-то своим приятным голосом, а затем снова бралась за шитье. Фальк бросался на стул, вытягивал свои длинные ноги и иногда судорожно прижимал руки к лицу. Со мной он не был подчеркнуто дерзок, — скорее, пожалуй, не обращал внимания на такие пустяки, как мое присутствие. И, по правде сказать, ему, как монополисту, не нужно было быть любезным. Он был уверен, что я пойду на его грабительские условия, независимо от того, хмурится он или улыбается. Он же не делал ни того, ни другого; но в самом непродолжительном времени ухитрился порядком меня удивить и дать Шомбергу немало пищи для сплетен.
Это произошло так.
Устье реки было мелководным; с этим давно следовало покончить, но в то время власти были заняты благочестивым делом: заново покрывали позолотой великую буддийскую пагоду, и, видимо, у них не было денег для землечерпательных операций. Не знаю, как обстоит дело сейчас, но в то время эта песчаная отмель сильно вредила судоходству. Суда, глубоко сидящие в воде, как барк Германа или мой, не могли закончить погрузку на реке. Захватив как можно больше груза, они должны были добирать остальное уже в бухте. Вся эта процедура была нестерпимо скучна. Когда вам казалось, что судно нагружено в меру и без риска пройдет над отмелью, — вы извещали своих агентов. Те в свою очередь давали знать Фальку, что такое-то судно нуждается в его буксире. Фальк заботливо осведомлялся в конторе, хватит ли денег для оплаты счета. Затем он являлся, когда ему заблагорассудится, — якобы когда это не мешало остальной его работе, но в действительности руководствуясь лишь своей деспотической прихотью. Неприветливо поглядывая на нас с мостика своими желтыми глазами, он с бесчувственной поспешностью, словно на казнь, выводил ваше судно с растрепанными снастями и загроможденной палубой. И он принуждал вас брать конец его собственного стального троса, за пользование коим назначалась, конечно, особая плата. В ответ на ваши протесты против такого вымогательства этот колосс, держа одну руку на рупоре машинного отделения, только мотал бородой, возвышающейся над клубами дыма; а пароход под плеск и грохот гребных колес, пятился и занимал свое место, напоминая какое-то жестокое и нетерпеливое существо. Экипаж его состоял из самой дерзкой шайки ласкаров, какую мне когда-либо приходилось видеть; своим матросам Фальк разрешал орать на вас; а взяв вас на буксир, он срывал судно с места стоянки так резко, словно ему и дела не было до того, что это может вам повредить. Приходилось плыть за ним восемнадцать миль вниз по реке и еще три мили вдоль берега, где группа необитаемых скалистых островков окружала защищенную якорную стоянку. Здесь вы должны были одиноко лежать на якоре, а голые мачты вашего судна, обращенного носом к морю, высились над бесплодными островами, рассыпанными по яркой синеве моря. Отсюда виден был лишь голый берег, грязный край бурой равнины с изгибами реки (которую вы только что оставили), тускло очерченной зелеными линиями, и Великая Пагода, одинокая и массивная, вздымающаяся со своими блестящими куполами и башенками, как роскошный каменный цветок тропических скал. Вам ничего не оставалось делать, как злобно ждать прибытия груза, который отправляли по реке с величайшей неаккуратностью. И вы могли утешать себя мыслью, что близок коней всем неприятностям и скоро вы покинете эти берега.
