Да, так Верочка Ивановна, она нравилась мне, но ничего не умела, сама признавалась, что укол в вену ни разу не делала, не говорю уж про кардиограмму, и вот пока она не набила руку, месяц или два, я делал процентов девяносто ее работы, и мы были как бы друзья, и даже на ты, что, как известно, не принято, нет, доктор может тыкать фельдшерице, которая старше его на десять лет, это да, а фельдшер — никак нельзя, и вот однажды после вызова, где я уж как-то очень ловко выступил, я так легко руку опустил на ее плечо, и я почувствовал, как Верочка Ивановна напряглась, и я точно знал, что напряглась она от негодования, как это фельдшер, то есть черная кость, смеет ее касаться, и я все перевел в шутку, надо же подержаться за что-то хорошее, а то все старухи и старухи, но больше подобных попыток не предпринимал, более того, она стала называть меня на вы, и я ее, понятно, тоже.
То есть закон точный и свирепый: свои со своими, и каждый сверчок, и все такое, я потому все это долго рассказываю, что очень ясно чувствовал полную безнадегу своей влюбленности в Татьяну Андреевну, и ничего тут не поделаешь, распустился по такой вот жаре, и надо собраться, и знать свое место, нет, если ты самоубийца, можешь влюбляться в кого хочешь, вон один мой пациент рассказывал, что его жене нравится певец Леонтьев, и она кончает, когда он поет, с мужем же никогда, но это ее личное дело, ты же не придурок и должен знать свое место, хотя сознавать это горько, чего там говорить.
И тут в кафе зашел Гоша Долгов, наш сорокалетний фельдшер, пузан и весельчак, то есть он все время похохатывает, он катается по земле, что ртутный шарик, и он громко обрадовался, увидев меня, то есть лучшие люди Фонарева, громко крикнул и всплеснул рукам, жарко, бутылку пива пропущу, имеет право фельдшер в жару пиво пропустить, а то корячишься, корячишься, и даже горло не смочи, ой, ты даже не знаешь, что с нами было на том дежурстве, нет, ты слушай и не падай в обморок, ты, значит, слушай, но в обморок не падай.
Случай. Приехали в частный домик на отшибе, а там, представь, прямо неукротимый дедуля, девятилетнюю внучку изнасиловал, ну, насколько изнасиловал, не скажу — девять лет, дочь-алкоголичка сперва вызвала милицию, а потом сказала, что по ошибке и все в порядке, тогда неугомонный дедуля стал приставать к шестилетней внучке, но дочка уже малость протрезвела и отогнала папашу, тогда он полез на родную дочь, и она хватила его ножом по члену, нас потому и вызвали, сильное кровотечение, мы отвезли дедулю в город, в клинику, да, дедуле пятьдесят три года, и доктор в приемном покое сказал дедуле, мы бы вам вовсе член ампутировали.
Он так живо все рассказывал, Гоша Долгов, что тогда я ему поверил, а сейчас сомневаюсь — больно что-то много всего, два эпизода — дочь-внучка — допускаю, а три — дочь и две внучки — это перебор, в одном не сомневаюсь — дочь полоснула папашу по детородному органу.
Да, как тебе новый расклад сил, без всякого перерыва молотил Гоша, Плохиш (Гайдар), Николаич, Жиря, дальше я уже отрубился, потому что Гоша часами может клокотать из-за политики, подумаешь, от него или от кого-нибудь из нас что-то зависит, по мне так все они одинаковы, всем им только бы собственное брюхо набить, не голосовал за них и голосовать не буду, плевать я на них хотел, кто ни приди к власти, ничего они мне не сделают, новые люди разрешили мне вести прием открыто, если более новые люди его прикроют, я уйду в подполье, если у человека есть способности, ничего ты с ним не сделаешь.
Гоша, засосав бутылку, укатил, хохотнув на прощанье, а я подумал, вот кому я завидую — он всегда весел, никогда не унывает, фельдшер — высший класс, когда я пришел на станцию, он уже был зубром и учил меня уму-разуму, он и газеты читает, и книги (не то что я), и в окружающей политике очень и очень сечет. Да, Гоша весел и, пожалуй, счастлив, а почему, спрошу, а потому, даю ответ, что он уверен — занимает свое место в жизни, и это место — хороший фельдшер, и Гоше этого вполне достаточно.
Я вышел из кафе, и вроде бы стало еще жарче, асфальт плавился и пахло бензином, я поплелся к пруду и ругал себя, нет, зря я расквасился, ну да, черная кость, это знаю твердо, сидит во мне всегда, но тщательно закупорена бутылка, но черт ли меня дернул, я открыл бутылку, и бредя к пруду по мягкому асфальту, я привычно стал подсчитывать, а сколько раз в жизни я был счастлив, и тоже привычно насчитал этих случаев два. Сразу скажу, женщин это не касается, с ними мне бывало хорошо, но счастье — это что-то оглушительное, а не просто хорошо.
