В тот же день Фадеев встретился с бывшим партизаном Ильюховым. Был в приподнятом настроении, глаза блестели «задором пылкой юности и юмора», говорил о творческих планах. Пить отказался.
Порой откуда-то[337] появляется — скажем осторожно — версия о будто бы произошедшей 11 мая 1956 года встрече пятерых молодогвардейцев и Фадеева с Хрущевым, на которой писатель якобы бросил в лицо лидеру страны обвинение в троцкизме, после чего Хрущев «страшно покраснел», а Фадеев «жутко побелел». Это могло бы быть одним из объяснений случившейся два дня спустя трагедии, но целый ряд обстоятельств заставляет всерьез усомниться в том, что такая встреча имела место.
Либединский видел Фадеева 12 мая и отметил: еще прошлым летом тот выглядел совершенно здоровым человеком, а теперь, кажется, пошатывается от слабости. «Я тревожился и чувствовал, что ему очень плохо… Но если бы я знал, что он стоит уже на самом краю пропасти, конечно, я сделал бы все, чтобы оттащить его от этой пропасти… У меня даже и мысли не было о том, что Саша может решиться на такое дело».
В тот же день в Москве Фадеев встречается с Маршаком, Погодиным, с кем-то еще. Никто не замечает ничего особенного — или не хочет замечать. Из докладной записки генерала Серова в ЦК от 22 мая 1956 года: «Маршак утверждает, что по ходу беседы нельзя было сделать какого-либо вывода о пессимистических настроениях со стороны Фадеева А. А.».
Только детская писательница Тамара Габбе, говорят, шепнула в тот день: «Смотрите, какие у него глаза!» Но глаза в докладную не попали.
А он ведь еще в 1944-м писал Алигер — редкий случай, когда, что называется, прорвало: «Никто, решительно никто никогда не понимал, не понимает и не может понять меня — не в том, что я талантлив, а в особенностях, в характере моей индивидуальности, которая на деле слишком ранима при истинных размерах моего таланта и поэтому нуждается в особенном отношении». Он уже тогда был уверен: «Люди, даже самые хорошие и любящие, не могут помочь мне». Теперь не могли помочь тем более.
13 мая было воскресенье. Солнечный, уже почти летний день. Жена — в Югославии с МХАТом (возможно, Фадеев специально дождался ее отъезда). В Переделкине — сам Фадеев, одиннадцатилетний сын Миша, литературовед Евгения Книпович, домработница…
Примерно за два часа до конца Фадеев обсудил со сторожем Чернобаем вопросы устройства приусадебного участка, пообещал достать в Литфонде машину для доставки удобрений. Затем, пишет генерал Серов, они пошли в столовую, где Чернобай выпил 100 граммов водки, а Фадеев — простоквашу.
Звонил сестре, говорил об одиночестве и бессоннице, от которой спасается большими дозами снотворного.
…Едва ли произошедшее было предопределено с неизбежностью.
Ясно, что в душе Фадеева в то время был полный разлив и разгром.
Но, может быть, вплоть до 13 мая он еще не принял окончательного решения?
Герасимова считает: это решение он вынашивал годами. В докладной записке Серова говорится: «Допрошенная в качестве свидетеля Зарахани Валерия Осиповна, которая является родственницей Фадеева и его личным секретарем, показала, что примерно год тому назад она днем зашла в спальню Фадеева и увидела его лежащим в кровати, а рядом на столике были бутылка водки, пистолет и записка. Она забрала оружие, выругала его, после чего он успокоился. Содержание записки якобы было нехорошее, но она его не помнит». В ряде источников сообщается, что будто бы в мае 1945 года сестра Фадеева застала брата с наганом и запиской: «Надоело жить Дон Кихотом». Хотя сомнительно, чтобы он стал стреляться в победном мае, к тому же увлеченный «Молодой гвардией».
И револьверы, и самоубийцы появляются уже в первых текстах Фадеева, хотя вряд ли стоит искать в этом манию. Просто так сложилось, что они в тот период окружали Булыгу. Но всякая идея стремится к воплощению — и сюжет из литературного в конце концов стал жизненным.
Наверное, все могло быть иначе, если бы не роковое стечение обстоятельств — литературных, политических, личных, медицинских. Его самоубийство — и обдуманное, и спонтанное одновременно.
Есть рассказ турецкого поэта Назыма Хикмета, датированный началом 1956 года и записанный его женой Верой Туляковой. На прогулке в правительственном санатории «Барвиха» беседовали Фадеев, митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич) и сам Хикмет. Священник дал «Молодой гвардии» высокую оценку с точки зрения нравственности: герои романа не отказались от своей ноши, от избранного пути. И добавил: отчаяние — страшный грех. Фадеев — он-то уже давно находился в состоянии отчаяния почти непрерывно! — стал возражать. Доспорились до самоубийц: их потому и хоронили за кладбищенской оградой, что они отчаялись, отошли от Бога. Фадеев доказывал, что человек свободен, имеет право сбросить свой крест, если жить стало невыносимо тяжело, если исчерпаны все ресурсы души… Митрополит не соглашался: нужно, как молодогвардейцы, идти до конца.
