— Не может быть! — пролепетал Ника.
— Да, Николай Александрович, да. По отцу-то я Сивуха Сивухой, но моя покойная матушка Октябрина Игнатьевна — урожденная Стелловская, родная правнучка Федора Тимофеевича, скончавшегося в сумасшедшем доме ровно сто тридцать лет тому назад. А я, стало быть, его праправнук и единственный наследник, поскольку иных потомков не обнаружено. В нашей семье к Федору Михайловичу всегда было особое отношение. Потому-то я и купил пресловутый «перстень Порфирия Петровича» — вдруг, действительно, тот самый? Ладно, черт с ним, с перстнем. В конце концов это всего лишь кусок золота с блестящим камешком. Зато рукопись у меня в руках. Знаете, я уже решил, что мы с Олегом возьмем двойную фамилию. «Сивуха-Стелловский» звучит вполне аристократично, не хуже, чем какой-нибудь «Миклуха-Маклай» или «Говоруха-Отрок». Срок владения авторским правом — 50 лет с момента первой публикации, так что хватит и на мой век, и на век Олежки.
В сотне метров, запертый в своем логове, ждал своей участи его кошмарный отпрыск, а депутат с блаженным видом разглагольствовал о том, как чудесно заживут они вдали от России.
— …В Америке приятно быть богатым, не то что у нас. У нас сидишь в какой-нибудь «Ванили», обедаешь, любуешься видом на чудесный храм — и вдруг увидишь за окном бомжа или нищую старуху, лягушачья ножка в горле-то и застрянет. А там все сыты, одеты, ухожены. Ну, машина у соседа попроще и дом поменьше. На психику это не особенно давит. У меня еще многое впереди. Человек я не старый, нахожусь где-то в середине августа…
Заговаривается, дошло вдруг до Фандорина. От нервного шока.
— Какого еще августа? Сивуха охотно объяснил:
— Это я сам придумал. Если человеческую жизнь уподобить одному году, получится, что мой возраст, пятьдесят лет, — это середина августа. Отличная пора. Время сбора урожая, а впереди еще и золотая осень. Ну и про бабье лето не будем забывать, — подмигнул он. — Калифорния, Голливуд, модельки, старлетки…
— Вы что, боитесь идти к сыну? — перебил Николас. — Время тянете?
Улыбка на лице Аркадия Сергеевича из хитрой сделалась смущенной.
— Честно говоря, робею. — Депутат виновато поежился. — Я всегда знал, что Олег гений, но это… это… — Сивуха задохнулся. — Он фри-масонский бог. Мой Бог! У нас всё наоборот, понимаете? В Библии Бог — Отец, а у меня Бог — Сын.
Он с восторгом обернулся к Фандорину, наткнулся на суровый, неприязненный взгляд и коротко вздохнул.
— Ладно. Пошли.
Охранники так и торчали во дворе. Один держал в руке пистолет, остальные — резиновые дубинки. Правда, увидев депутата, все четверо, как по команде, оружие спрятали.
— Мы не сами, — нервно сказал Котелков и показал на Фандорина. — Это вот он. Говорит, будто ваш сын… Ну, короче… — Он совсем смешался. — Мы ничего такого, даже не совались. Я только к двери подходил, слушал… А там тихо…
— Всё правильно, — оборвал Сивуха, не глядя на говорившего. — Идите. Вы больше не нужны. С милицией свяжутся мои ребята. Когда понадобится.
Входить в дом он не торопился. Наверное, ждал, когда уйдут посторонние. Даже телохранителей с собой не взял.
Фандорин выяснил, отнесли ли Валю в приемное отделение, и присоединился к Аркадию Сергеевичу.
Во дворе остались только они двое.
Лицо депутата подрагивало, глаза опять были на мокром месте.
— Бедный мальчик… Сидит там, как загнанный зверь, и думает: предал я его или нет.
Он пошел вперед, а когда Николас хотел последовать за ним, властно бросил:
— Нет. Я один.
Поднялся на ступеньку, открыл дверь, скрылся внутри.
Его не было очень долго, тридцать девять минут (Фандорин засек по часам).
Из главного корпуса выглянули телохранители — начали нервничать. Но топтались у выхода. Очевидно, получили твердый приказ не соваться.
— Ну что там? — крикнул один — тот самый, что первым заметил Николаса возле «альфа-ромео».
Ника лишь пожал плечами.
Ну, а потом наконец появился Аркадий Сергеевич. Он был в одной рубашке. Дернувшимся с места телохранителям махнул рукой — не надо.
Поманил только Фандорина.
— Ну что же вы? — шепотом поторопил он медлившего Николаса. — Пойдемте.
