— Да, в наилучшем виде, — промолвил тот. — Но отвечай: коль скоро ты признаёшь, что пить лекарство — благо для человека, когда он в этом нуждается, и, значит, этого добра надо пить по возможности больше, то ему будет хорошо, если кто-нибудь разотрет и намешает ему целый воз эллебора?[50]
А Ктесипп отвечал:
— Да, очень хорошо, если пьющий это лекарство будет ростом с дельфийское изваяние[51].
— Значит, и на войне, коль скоро это благо — иметь оружие, надо иметь как можно больше копий и щитов, ведь это же благо?
— Разумеется, — отвечал Ктесипп. — А ты этого не думаешь, Евтидем? По-твоему, достаточно одного щита и одного копья?
— По-моему, да.
— И ты бы так вооружил, — возразил Ктесипп, — и Гериона и Бриарея?[52] Я-то думал, ты более искусный боец в тяжелом вооружении — и ты, и твой дружок.
Евтидем тут промолчал. А Дионисодор, возвращаясь к тому, на что Ктесипп уже отвечал, спросил его:
— Тебе и золото, значит, кажется благом?
— Конечно, и очень большим, — отвечал Ктесипп.
— Что ж, разве ты не думаешь, что блага надо иметь всегда и везде?
— Безусловно, — отвечал тот.
— Значит, ты признаешь, что золото — это благо?
— Уже признал ведь, — отвечал тот.
— Значит, его нужно иметь повсюду, и особенно — в себе самом? И счастливейшим был бы тот человек, который имел бы три таланта золота в желудке, один талант — в черепе и по золотому статеру в каждом глазу?
— Да ведь рассказывают же о скифах, Евтидем, — молвил тут Ктесипп, — в точности как ты сейчас говорил о родителе-псе, что достойнейшими и счастливейшими из них считаются те, у кого много золота в черепах, а еще удивительнее, что и пьют они из своих собственных позолоченных черепов, держа собственные головы в руках и заглядывая им внутрь[53].
— Ну а смотрят-то и скифы, и все прочие люди, — спросил Евтидем, — на то, что им доступно видеть или недоступно?
— Конечно, на то, что доступно.
— Значит, и ты также?
— И я.
— А видишь ты наши плащи?
— Да.
— Значит, им доступно видеть.
— Восхитительно! — воскликнул Ктесипп.
— Ну и что же дальше? — спросил Евтидем.
— Ничего. А ты, возможно, такой простак, что не веришь, будто плащи видят? Но мне кажется, Евтидем, что ты спишь наяву, и, коли возможно, чтобы говорящий не говорил, так ты именно это и делаешь.
— А разве невозможно, — вмешался Дионисодор, — молчащему говорить?
— Никоим образом, — отвечал Ктесипп.
— И говорящему — молчать?
— Еще менее того, — отвечал он.
— А когда ты говоришь о камнях, о дереве, о железе, разве ты говоришь не о молчащем?
— Вовсе нет, наоборот: когда я бываю в кузницах, железо, как говорится, вопит и издает прегромкие звуки, если к нему притрагиваются. А ты, со своей премудростью, этого не знал и сказал ерунду. Но вы мне все-таки покажите, как это возможно — говорящему молчать.
Тут мне показалось, что Ктесипп из-за своего любимца чересчур увяз в споре.
— Но разве, — сказал Евтидем, — когда ты молчишь, это молчание относится не ко всему?
— Ко всему, — отвечал Ктесипп.
— Значит, ты молчишь и о говорящем, если только то, что говорится, относится ко всему.
— Как так? — спросил Ктесипп. — Разве всё не молчит?
— Конечно, нет, — отвечал Евтидем.
— Но тогда, почтеннейший, всё говорит?
— Да, всё говорящее.
— Однако, — возразил Ктесипп, — я спрашиваю не об этом, но о том, говорит ли всё или молчит.
— Ни то ни другое, а вместе с тем и то и другое, — подхватил здесь Дионисодор. — Уверен, что ты не извлечешь ничего для себя из этого ответа.
Но Ктесипп, по своей привычке громко захохотав, сказал:
— Евтидем, твой братец, внеся двусмысленность в рассуждение, поражен насмерть!
А Клиний смеялся и радовался, и Ктесипп почувствовал, что силы его удесятерились. Мне же показалось, что этот ловкач Ктесипп перенял у них собственный их прием: ведь никто другой из ныне живущих людей не обладает подобной мудростью. И я сказал:
— Что же ты, Клиний, смеешься над столь важными и прекрасными вещами?
— Так, значит, Сократ, тебе все-таки известна какая-то прекрасная вещь? — вставил тут Дионисодор.
— Известна, Дионисодор, и не одна, а многие.
— Но вещи эти отличны от прекрасного или они — то же самое, что прекрасное?
