День за днем, неделю за неделей…
Пальба из орудий всех калибров, от полевых пушек с прямой наводкой до тяжелых гаубиц, посылающих снаряды самого крупного калибра по отвесной траектории, дугообразные трассы мин, убийственные веера пулеметного огня, пули из винтовок пехотинцев, каждой из которых достаточно, чтобы убить…
…И все это било, уничтожало, разрывало, разворачивало и убивало людей, произведения их рук и природу верденского края.
Крепости постепенно превращались в пыль, окопы сравнивались с землей, деревни становились руинами, а руины — кучами разбитого кирпича, от бывших лесов оставались только белые обломки расщепленных снарядами стволов, а земля, лишенная кустарников и трав, оголенная до коричневого однообразия, усеянная воронками, обсыпавшими ее, как оспины, стала похожа на лунный пейзаж, оцепенелый, бесцветный, безжизненный, вода на дне воронок и глянцевитая грязь отражали низко нависшие тучи, окоченевшие тела недавно убитых и обглоданные ветрами скелеты торчали из вязкой жижи на полях сражений, полуистлевшая мертвая плоть насыщала воздух сладковатым запахом.
А среди всего этого, точно черви в гнили, копошились, ползли, прятались и вновь приходили в движение люди, одетые во французские и немецкие шинели, служившие для тех, кто их носил, указанием, кого они должны убивать.
Ибо битва за Верден и его крепости не прекращалась недели, месяцы, невзирая на время года и ненастья, невзирая на то, сколько полков и дивизий, полк за полком и дивизия за дивизией еще вступят с обеих сторон на места своего погребения.
Продолжали пыхтеть поезда, и тянулись колонны грузовиков с боеприпасами и снаряжением из французского и немецкого тыла, с заводов и фабрик, чтобы ненасытные пушки, минометы и винтовки ни минуты не оставались без дела, все новые и новые резервы заполняли прорехи, заменяя павших, и смерть продолжала косить по-над землей — артиллерийским огнем, сверху — авиабомбами, огнеметы сжигали тела атакующих, а ядовитые газы разрывали их легкие. Ибо Верден ни в коем случае не должен попасть в руки неприятеля! Ибо Верден необходимо вырвать из рук неприятеля!
Когда волна сражений прокатилась через лес близ Коре, она точно раскаленным железным гребнем прочесала его деревья и мелкую поросль.
Все, что осталось, — был переломанный и перерубленный жердняк с отрезанными кронами и сломанными ветками да путаница перемятого и скомканного хвороста. А во всем этом, под этим и на этом — бесчисленное множество трупов немецких и французских солдат, целиком или кусками.
Франсуа Шарбо, двадцать четыре года, автомеханик, до войны работал у Пежо; был влюблен в свою профессию, гордился, что трудится на самых что ни на есть современных станках. Однажды, глядя вместе с Мариеттой от Сакре-Кер на Париж, он сказал: «Это просто великолепно — сколько возможностей! Собственно говоря, все постоянно совершенствуется. И каждой новой вещью, которую мы производим, мы как-то затыкаем дыру, через которую могла бы прийти к людям гибель…» Он был убит крупным осколком снаряда, который разворотил ему живот, — дыра была такая огромная, что чуть не разделила его надвое.
Антон Поспишил и Абу Гасан лежали вместе. Поспишила, уроженца Вены, некогда разрывали противоречивые устремления: воспоминания о детстве в отцовской столярной мастерской неодолимо влекли его назад, в родной город, между тем как значительно большие заработки удерживали в Мюнхене, куда он попал странствующим подмастерьем и где ради этих-то заработков и осел. А еще ради Сюзи, но это было связано одно с другим, а тут еще появились маленький Эрнст (названный в честь венского дедушки) и Сюзи номер два (в честь мамы). Однако все равно Поспишил не переставал мечтать о том, как однажды они соберутся и всей семьей переселятся в то место, куда его постоянно тянуло. Поэтому он набирал все больше и больше заказов, чтобы как следует заработать, — зато в Вене он потом купит большую мастерскую, уже «на ходу», — но чем больше он брал заказов (а для их выполнения должен был нанять и нового подмастерья, и ученика), тем больше жизненных нитей и обязанностей привязывало его к Мюнхену, где жили и родители Сюзи, сама же Сюзи вообще считала, что ни о каком переселении не может быть и речи. Так что когда Антона призвали в армию, его печаль по оставленной мастерской и семье была смягчена тем, что конечное решение столь щекотливого вопроса отодвигалось высшей властью; сверх того, он был убежден: военный мундир и воинский опыт придадут ему столько уверенности и силы, что потом, в семье, он легко добьется своего. Просто прикажет, и всем придется подчиниться. Абу Гасан с сомалийского побережья был верующий мусульманин и потому не противился никаким страданиям, ниспосланным ему волею Аллаха, а следовательно — и лишениям и невзгодам воинской службы, ведь все это было порукой посмертных наград. И если Актон Поспишил в окопах или во время обстрелов и атак не только не обрел ни силы, ни уверенности, а скорее наоборот, то Абу Гасан был спокоен и вообще не ведал, что такое страх. Раз его обучили и подготовили к схватке с врагом, он был убежден, что в любом случае его противником будет «неверный», которого необходимо победить в священной войне. Если же в бою падет мусульманин, его бессмертная душа будет вознаграждена в раю самыми высокими наслаждениями. И тут уж никакой роли не играло, что волею судеб это райское вознаграждение ему обеспечил неверный гяур Антон Поспишил. Теперь оба лежали, тесно сплетясь, на дне вырытой пушечным снарядом в лесной почве глубокой борозды, наполнившейся мутной водой и грязной жижей. Постепенно засыхая, грязь покрыла тела мертвых общим вязким одеялом, почти упрятавшим очертания обоих солдат, так что лишь по смутно выступающим округлостям можно было приблизительно определить, где их головы, а где тела. Пожалуй, больше всего они походили на поверженных в грязь глиняных Големов. Поэтому не было видно ни тесака, который негр воткнул между ребрами немца, ни выражения ужаса на губах Поспишила, разомкнутых для крика, оставшегося на дне борозды, в разверстых устах его посмертной маски, которая так никогда и не будет снята.
