Для тех, кто склонен судить о политических вкусах и симпатиях еврейской низовой массы по выходцам из нашей периферии, этого до сих пор единственного, к сожалению, соединительного канала между глубиной нашего этнического массива и окружающим инородным и иноверным миром, покажется неожиданным, смелым и натянутым утверждение, что еврейской народной массе всегда было свойственно ценение мистической силы монархического начала и вера в представительство законного монарха за своих подданных (в частности — еврейских) перед престолом Предвечного[11]. Богатая восточная фантазия еврея изукрашивает пышными цветами легендарного домысла небесное происхождение царской власти и ее земные отправления и проявления (один из многих примеров: легенда о долголетии, которое приносит человеку вид лица царя и исчисление приобретаемых этим путем добавочных лет жизни). В частности, отдельные фигуры российских монархов (Петр, Екатерина, Александр I и Николай I) облекались чертами сверхчеловеческого могущества и близости к небу, достигшими апогея в личности последнего подлинного Белого Царя — Николая Павловича, которому народное представление приписывает дар чудесного укрощения природных стихий и даже восхождения в плотской оболочке на небо и трагическая смерть которого в разгаре неудачной войны потрясла наше народное чувство необычайно. Надо иметь в виду, что по отношению к Николаю I эти чувства восторженного удивления со стороны еврейской массы менее всего могут походить на пошленькую популярность в вульгарно-демократическом смысле: никакого особенного добра этот монарх евреям, кажется, не сделал, и на его совести лежало даже много несомненного зла, причиненного с его ведома или по его распоряжению.
Молниеносное падение монархии, последовавший за этим политический и территориальный разгром России и кровавые ужасы российского самозаклания, превыше всякой меры поразили воображение нашего народа и его врожденный хилиастический инстинкт, обращенный к ожиданию наступления последних времен и внеземного разрешения мировой исторической трагедии. Задолго до наступления ужасов гражданской войны и еврейских погромов 1919-го года, еще под свежим впечатлением от трагического отречения имп. Николая II, пишущему эти строки приходилось слышать взволнованные легенды о потрясении, в котором пребывало небо и Господь Саваоф 2 марта 1917-го года.
С высоты рационалистического высокомерия легко осмеивать наивно-лубочное проявления народного мистического и хилиастического чувства. Этим не набрасывается ни малейшей тени сомнения на тот факт, что на громовые раскаты всероссийской катастрофы еврейские народные массы сумели откликнуться из глубин своей религиозно— мистической напряженности такими струнами, которых, наверное, не найдется в убогом регистре оскудевшего периферийного духа. Самое замечательное и рационалистически положительно необъяснимое в отношении периферийного человека к потрясающему, эпохальному феномену русского катаклизма состоит не только в факте повального, некритического и изуверски-безоглядного увлечения его как раз самыми позорными, унизительными и нетворческими сторонами революции и даже не в принесении им в жертву, зла ради, самых насущных и кровных культурных и политических интересов еврейской массы в пользу всяких вульгарно-демократических и максималистски-утопических химер. Во много раз характернее для мелкой скудости и ущербленности периферийного духа, для отсутствия в нем чуткости и оценочной способности по отношению к истинно существенному смыслу переживаемых событий — его тупая невосприимчивость к подлинным, эсхатологическим глубинам трагедии общерусской и входящей в ее состав трагедии русского еврейства, его несокрушимая убежденность в том, что, несмотря на все, в мире все обстоит благополучно, ничего особенно ужасного не произошло, да и не могло произойти, раз все человечество идет по пути прогресса навстречу светлой будущности, оставаясь неизменно в рамке законов и прогнозов, принесенных в мир Марксом или Лениным, Милюковым или Жаботинским — смотря по лично-партийным симпатиям данного лица. В этой пошло-оптимистической потуге втиснуть в трухлявые колодки обветшавших позитивистских догматов и обоснований всю многообразную сложность русской катастрофы, в какой-то последней, апокалиптической глубине своего ужаса и позора выходящей за пределы земных планов, за границы возможности предвидения и объяснения средствами науки века сего; в этой конечной и неизлечимой глухоте к тому, что есть истинно трагического в проблематике революции — с конечной и непререкаемой убедительностью явлена ложность, лживость и наигранность еврейского тривиально-напыщенного революционного пафоса, давнишний окончательный отход последних пламенных языков благодати из упраздненного храма, обреченного на мерзость запустения. Нигде так ясно, с такой последней, исчерпывающей отчетливостью, как на исторических судьбах периферийно-еврейской сущности с ее имманентным трагикомизмом, дух нашего времени не иллюстрировал полного сходства, в корневых глубинах, обоих на поверхности социальной жизни как будто столь яростно борствующих друг с другом лжеидеальных полярностей нашего времени — буржуазной и социалистической. Нигде так безусловно не выданы головою и онтологическое их тождество в глубинах общеевропейского ненасытно-притязательного мещанства и существенная реакционность социалистической утопии. На мертвое, вечнокомическое, бездушное, восковое чучело периферийного еврея, этого призванного пересмешника, вечного последыша и лжеапостола серединно-мещанского благополучия, пора нацепить ярлык с надписанным на нем вещим постижением Н.А. Бердяева: «Дух революции враждебен революции духа».
