Дедушка жил с нами под одной крышей, но сам по себе. Давным-давно он передал дела единственному сыну – моему отцу Альфреду Тейту, а сам погрузился в «эксперименты в лаборатории» на заднем дворе. Собственно говоря, лаборатория – это просто старый сарай, где когда-то ютились жившие на плантации рабы. Когда дед не торчал в лаборатории, он уходил собирать образцы или зарывался в ветхие книги в тускло освещённом углу библиотеки, где его никому не разрешалось беспокоить.
Я попросила у мамы позволения укоротить волосы – очень уж жарко шее и спине. Мама запретила – нечего бегать как стриженая овца. Мне это показалось ужасно несправедливым, и я разработала план. Раз в неделю я буду обрезать волосы на дюйм – всего лишь на жалкий дюйм. Мама ничего не заметит. Она ничего не заметит, потому что я буду вести себя безупречно. Я притворюсь благовоспитанной юной леди, и мама не станет за мной так строго следить. Мама была полностью погружена в домашние хлопоты и непрестанно озабочена поведением сыновей. Вы и представить себе не можете, какой шум, какую суматоху способны поднять шестеро мальчишек. К тому же жара усиливала её головные боли, так что приходилось принимать по полной столовой ложке «Растительной микстуры Лидии Пинхем» – несомненно, лучшей кровоочищающей микстуры для женщин.
Однажды вечером я взяла ножницы и с бьющимся сердцем отрезала первую прядь волос. Взволнованно я глядела на клок волос у себя на ладони. Несколько месяцев пролетят быстро – и да здравствует новая жизнь! Это был великий момент. Я плохо спала той ночью. Что-то будет завтра?
Едва дыша, я спустилась утром к завтраку. Пекановый пирог на вкус был как картон. И знаете, что случилось? Ровно ничего. Вообще никто ничего не заметил! Мне полегчало, но всё-таки я подумала: «Что взять с этой семейки?». Никто ничего не замечал, только через четыре недели и четыре дюйма наша кухарка Виола как-то странно на меня посмотрела, но не сказала ни слова.
В конце июня наступила такая жара, что мама впервые в жизни оставила свечи в подсвечниках незажжёнными во время ужина. Она даже разрешила мне и Гарри две недели не заниматься музыкой. Это тоже было здорово. Когда Гарри играл, пот капал прямо на клавиатуру. Пока он разучивал менуэт ре мажор, клавиши становились такими влажными, что ни у мамы, ни у Сан-Хуаны никакими силами не получалось снова навести блеск. К тому же старушке мисс Браун, нашей учительнице музыки, приходилось трястись три мили от Прейри Ли в двуколке, запряжённой дряхлой лошадкой. Они обе не выдержали бы дороги. Рухнули бы прямо у нас на пороге. Заманчивая перспектива, между прочим.
Папа, узнав, что мы пропускаем уроки музыки, изрёк: «Вот и отлично. Мальчику нужно фортепьяно, как рыбке зонтик».
Мама даже слушать не хотела. Она мечтала, чтобы семнадцатилетний Гарри, её первенец, рос джентльменом. В восемнадцать она собиралась послать Гарри в университет в Остине, в пятидесяти милях от дома. Она вычитала в газете, что там учатся пятьсот студентов, в том числе на гуманитарном факультете – семнадцать девушек с компаньонками. Они изучают музыку, английский и латынь. У папы были другие планы. Гарри будет бизнесменом, вступит во владение пекановым садом и машиной по очистке хлопка и вслед за отцом станет франкмасоном. Видимо, папа не возражал, чтобы музыке учили меня. Не уверена, задумывался ли он вообще об этом.
В конце июня «Фентресский Обозреватель» сообщил, что температура воздуха посреди улицы напротив редакции достигла 41 градуса. Температуру в тени газета не сообщала. Интересно почему? Никто в здравом уме и твёрдой памяти не стал бы проводить на солнце больше пары секунд. Люди рывком перебегали от одной тени до другой – от дерева до сарая, от сарая до упряжки лошадей. Так что температура в тени была бы более полезна для жителей нашего города. Я долго пыхтела над письмом в редакцию и страшно удивилась, когда на следующей неделе моё письмо опубликовали. Мои домашние изумились, что газета начала сообщать и температуру в тени. Приятно читать про 35 градусов в тени, прямо веет прохладой.
