Сквозь метель огни вдалеке расплывались. За неосвещенным двором Ковольски начинался уже совершенно непроглядный мрак, будто вокруг не осталось ни души. Похожее чувство одиночества я испытывал, когда отец Грег впервые позвал меня в темноту тесного подвала, как, должно быть, звал и Марка, и Джеймса, и остальных – целую армию мальчишек, медленно плетущихся за ним в подвал, желая верить. Разве со временем мы не стали на одно лицо? Каждый был лишь очередным серым, холодным, дрожащим телом, которое можно терроризировать словами «любовь», «безопасность» и «вера». Надо кому-то об этом рассказать. Надо рассказать все с начала до конца. Марк имел право первым услышать мою историю, но я не мог больше ждать и побежал к дому Джози.
У начала подъездной аллеи стояло облепленное снегом дерево, на коре которого я когда-то увидел наше с Джози отражение. Я протянул руку к снежному наносу и оставил отпечаток руки. К утру отпечаток покроется ледяной коркой, оставшись признаком и утверждением жизни, как наскальные рисунки.
Мать и отец Джози были приглашены на ту самую коктейльную вечеринку, на которую уехала и моя мать. Меня беспокоило только, как бы меня не увидела Руби. Но она не увидела. Я обошел дом. Джози за кухонным столом делала уроки. Тихий стук в стекло ее напугал; сперва я подумал, она позовет Руби, но Джози справилась с собой и, узнав меня, указала на кухонную дверь.
Открыв, она обхватила себя руками. На ней были те же самые спортивные брюки, как в нашу последнюю встречу, в глазах стояла все та же тревога.
– Прости, – сказал я ей. – Ты права, мне нужна помощь. Мне нужна твоя помощь.
Больше я ничего не добавил – не смог. У меня задрожал подбородок, поэтому я отвернулся и уставился на двор и дом у бассейна выше по склону. Все вокруг расплывалось от слез. Джози вышла на холод и обняла меня – и больше ничего не понадобилось. Как могло быть, чтобы настолько простой жест вернул мне уверенность в себе, о существовании которой я и не подозревал, и придал смелости произнести: «Я сейчас расскажу то, что больно и тяжело слушать»? Все-таки что же, получается, нас окрыляет?
Джози стряхнула снег с моих плеч и спины и тайком провела меня наверх, в свою комнату. У нее у окна тоже стояло кресло, куда Джози меня усадила, пока бегала вниз прибрать. «Верь мне», – сказал я ей в прошлый раз. Тогда я этого хотел, но теперь язык не поворачивался повторить. Ведь это говорил отец Грег: «Любовь, любовь, любовь, верь мне, Эйден, верь мне, это любовь, любовь, любовь». Это во мне уже выгорело. Джози права, мне ничего не оставалось, как рассказать ей всю правду.
Вернувшись, она закрыла дверь и нажала кнопочку замка.
– Я пожелала Руби спокойной ночи, – сказала она, – так что родители не станут подниматься, когда вернутся. Но все равно придется говорить тихо, вдруг Руби пройдет по коридору.
– Да, конечно, – откликнулся я. – Мне очень нужно поговорить.
Она обняла меня – не как любовница, а так, как всех нас надо обнимать хоть раз в жизни, показывая, что мы не одни. Отпущение грехов человеком.
От близости к Джози во мне рождалась сила, и наконец я начал. Я сидел рядом с ней на кровати, борясь с дрожью и дурнотой, но крепился, слыша ее голос – успокаивающий, поддерживающий. Она задавала вопросы, но от ее вопросов не становилось больно, они помогали вытащить на поверхность то, что я должен был сказать. Джози держала меня за руку, пока я не рассказал ей все.
Шли часы. Вернулись родители Джози, и хотя мать как организатор уйдет последней, но и она тоже скоро будет дома. Я позвонил домой и оставил сообщение, что у Джози, чтобы мать не подумала, будто я снова сбежал к Елене. Мне казалось важным поставить в известность и мать – я знал, что очень скоро я расскажу ей все, что рассказал Джози. Я попытался представить, как откроюсь Доновану-старшему – по телефону или сидя за белой льняной скатертью в ресторане в центре Манхэттена, когда он в следующий раз приедет в Нью-Йорк по делам. «Я боялся, – скажу я им обоим, – и до сих пор боюсь, так что выслушайте меня».
– Я не хочу идти домой, – сказал я Джози.
