– Восхищен вашей деловитостью, Гвен, – улыбнулся отец Грег. – Вы живой пример для подражания.
Мы распрощались самым сердечным образом, я даже выдавил что-то вроде улыбки, когда снова пожимал руку отцу Грегу. Жест был таким знакомым, что я чуть не шагнул вперед, чтобы обнять его. Сколько раз я позволял себе упасть в его объятия? Меня замутило, и я ушел в ванную прежде, чем за ним закрылась входная дверь.
Остатки уверенности, поддерживавшие меня в его присутствии, испарились с отъездом матери. На улице было уже темно. Я проводил взглядом скрывшуюся в сумерках машину и поднялся к себе. Однако мысленно я был в кабинете отца Грега. Он цитировал стих из двадцать восьмой главы Евангелия от Матфея: «И се, Я с вами все дни до скончания века», а затем поднимался, обходил стол, присаживался на его край и наклонялся ко мне, обдавая своим дыханием. Он напоминал, что Бог действует через него, что он никогда меня не покинет и что любовь, как и вера, без всякого сомнения, – то, чего мы жаждем. Я верил, что любим.
Меня не покидало болезненное желание, чтобы все стало как раньше – чтобы мы вновь оказались на рождественской вечеринке, и он вывел бы меня подышать, и никого не было бы рядом, когда он смешил меня и давал советы, как не возненавидеть Донована-старшего или мать, и наставлял, как поладить с новыми друзьями, – и еще чтобы я никогда не видел его с Джеймсом, а после не вытирал кровь о его рубашку. Почему я должен принимать правду – что я тоже участвовал во всем этом? Думая теперь об отце Греге, я чувствовал локтями его руки, подтягивавшие меня ближе с такой силой, что оставались синяки, но ведь между нами было гораздо больше! Истина не всегда должна врезаться в нас с размаху, требуя признания, не правда ли?
Я смотрел на стены комнаты – вдруг что-нибудь оживет? Я хотел, чтобы листы бумаги для принтера, сложенные стопкой на письменном столе, взлетели и закружились в воздухе, и чтобы из этого вращающегося дервиша послышался голос, который обратился бы ко мне и подсказал, что делать, и чтобы книги попадали с полок и открылись на нужных местах, выделив отрывки специально для меня. Это была почти молитва – или неистовая мольба об обретении слов, которые я должен сказать матери. Но слова не находились, и я видел себя после признания ее глазами – чудовищем – и искал силы, чтобы нам с ней этого избежать.
Я сидел в кресле и плакал, пока не вспомнил мать в партии Одетты из «Лебединого озера»: блестящая белая пачка, ноги напряжены, она приподнялась на пуантах, готовая к стремительной коде. Она показалась мне гораздо сильнее – я видел ярость в ее глазах. У меня такие же глаза, подумал я. Как и матери, мне придется пробиваться вперед.
К Новыму году мы с матерью готовились по отдельности. Ее сборы начались с самого утра: она соорудила несколько вариантов вечернего наряда и спрашивала мое мнение. Одна из ее подруг встречала Новый год в Нью-Йорке – зарезервировала два места в коктейль-баре в обмен на столик в маленьком итальянском ресторане, о котором я в жизни не слышал, и приняла за них обеих приглашение к одной из бывших коллег матери, жившей на Семьдесят второй улице с видом на парк. Нетерпение матери сказалось на ее способности принимать решения: она перемерила целую гору сапог, балеток и туфель на каблуках, в которых было невозможно передвигаться, и с возродившейся уверенностью расхаживала туда-сюда по галерее над фойе. «Пошел ты знаешь куда?» – кричали все эти шпильки Доновану-старшему через Атлантику.
– Неужели это я? – спрашивала мать, проходя мимо меня.
– А какой ты хочешь быть?
– Вот такой, – засмеялась она. – И выбор за мной!
Они вызвали машину и в сумерках уехали. Вместо того чтобы решать, что надеть, я прикинул, какие бутылки ликера взять из бара Донована-старшего, какие сигары из его хьюмидора и как рассовать все это в карманы куртки вместе с остатками аддерола и другими таблетками из аптечки матери, чтобы при этом не выглядеть клоуном-клептоманом, вперевалку ковыляющим по цирку уродов. Затарившись, я присел на крыльцо, куря сигарету матери в ожидании, пока за мной заедет Марк.
