– Когда-то я тоже думал о пророке, – перебил его Робеспьер, – но ты уверен, что народ хочет, чтобы его за уши тянули к неясному для него светлому будущему?
– Впоследствии народ поймет, что ты был прав. Только путем диктатуры мы можем провести в жизнь вантозские декреты. Только путем диктатуры мы сможем уничтожить Карно, Вадье, Колло д'Эрбуа и прочих изменников.
Вот когда вскочил Робеспьер, вот когда он заходил по комнате, закричал:
– Кровь, опять кровь! Когда мы судили Бриссо и Вернио, мне говорили: «Отрубим головы изменникам, и революция восторжествует». Потом наступила очередь Эбера, потом пришел черед Дантона. Теперь Колло д'Эрбуа, Карно, а затем последуют Билло-Варен, Барер? Кто же следующий? Когда все это кончится? Я устал, я не хочу больше крови.
– Ты сам себе противоречишь. Ты сам говорил, что надо расправиться с предателями.
– Да, если они нападут первыми.
– Кровь прольется. Это будет наша кровь. Кровь наших друзей, лучших патриотов, кровь революции.
– Если суждено небом, пусть будет так. Я верю в наши идеалы, я верю в победу разума. Но я не хочу, слышишь, не хочу, чтобы в памяти народной Робеспьер – человек, который всю жизнь отдал революции, – вдруг остался диктатором. Если мне придется умереть, я погибну, но пусть моя смерть будет примером того, как в революции всегда надо оставаться честным.
И Робеспьер еще долго говорил о том, что революционер скорее должен взойти на эшафот, чем пожертвовать своими принципами, что на их истории, истории французской революции, будет учиться все человечество.
– И надеюсь, дорогой Антуан, что я тебя убедил и ты выбросил из своей светлой головы все мысли о диктатуре с чьей бы то ни было стороны.
Сен-Жюст встал.
– Не надо так подчеркивать последние слова, Максимилиан. К сожалению, я все понял. Без тебя нет и меня. Но горько сознавать, что все-таки я прав, и в моей правоте ты убедишься очень скоро.
…Сен-Жюст возвращался по пустынным ночным улицам Парижа и чувствовал себя человеком, который один бодрствует, когда все кругом спят, – нет, не сейчас, ночью, спят, а вообще спят. Вероятно, то же испытывает путник, который один смог подняться на неприступную вершину и с нее разглядеть скрытый для всех оставшихся внизу верный путь. Это чувство было и радостным и вместе с тем походило на боль, он знал, что стоящие внизу ему не поверят, что ему, поднявшемуся выше всех, придется спуститься и вместе со всеми тупо идти по другой дороге, которая, как он увидел, ведет к пропасти. Если же все кругом спят, то он, полный сил и решимости продолжать борьбу, тоже вынужден заснуть, а неприятель подступает к городу.
– Вся трагедия, – думал Сен-Жюст, – состоит в том, что Робеспьер устал, что он уже не способен идти дальше. А без Робеспьера не может продолжать свой путь и Сен-Жюст. Через два года Франция пошла бы за Сен-Жюстом, но сейчас – нет, безнадежно. Если прав Робеспьер, если их миссия состоит в том, чтобы достойно умереть, то умрут они достойно. Тут нет сомнений. Но хоть перед смертью Робеспьер убедится в том, как дальновиден был Сен-Жюст.
Правда, сдаваться совсем без боя он не собирался. Оставался еще первый вариант, предложенный Сен-Жюстом. Может, Робеспьер одумается и примет его.
И Сен-Жюст делал все, что было в его силах.
5 термидора Сен-Жюст привел Робеспьера на заседание Комитета. Даже Билло-Варен и тот был растроган и обратился к Робеспьеру со следующими словами: «Мы ведь твои друзья, мы всегда шли вместе». Но снова раздались голоса, обвиняющие Робеспьера в диктатуре.
Однако Сен-Жюст еще надеялся сохранить единство правительства. Он договорился с Барером. Он, Сен-Жюст, выступит с программной речью, которая примирит враждующие стороны.
8 термидора на трибуну Конвента поднялся Робеспьер. Его речь была потрясающа. Конвент сидел, как парализованный. Еще раз Сен-Жюст увидел, какую силу представлял собой великий человек. Но эта сила была в то же время и слабостью Робеспьера – он слишком на себя надеялся. Он отказался от всяких попыток компромисса и объявил войну буквально всем. В той обстановке, которая теперь сложилась в Конвенте, объявить войну всем означало открытое самоубийство. Но появилась надежда: депутаты стали спрашивать у Робеспьера имена заговорщиков. Имена! Сен-Жюст еле сдержался, чтобы не выкрикнуть с места: «Назови несколько имен, и тогда все успокоятся и пойдут за тобой!» Но Робеспьер еще верил в свою несокрушимость. Он не хотел нападать первым и не назвал имен. Это было равносильно подписанию собственного смертного приговора.
