– Проклятие! – крикнул кто-то совсем рядом по-фламандски.
Я оглянулся. С пола поднимался больной с окровавленным лицом. Он спрыгнул с верхних нар и расшибся. Его лихорадочные глаза растерянно блестели.
– Что с тобой? – спросил я.
– Приснился сон. Мне все время снится, что я еду в поезде мимо своего дома. Вот я и спрыгнул на ходу,- смущенно сказал он и, тяжело дыша, полез на нары.
Через минуту он уже погрузился в забытье. А в моей голове уже снова раздавался стук колес… Я заставил себя преодолеть отвращение к пище. Помня советы Друга, с трудом проглотил днем суп и вечером свою порцию хлеба.
Страшна ночь в тифозной палате! В сером мраке все дышит непередаваемым ужасом. Бледные лица, грязные тела. Люди, потерявшие сознание. Тихие больные, которые, возможно, уже успокоились навечно, и буйные, которые бьются головой о доски нар. Бессвязная речь… Бред на польском, русском, французском языках… Песни… Я гоню сон, я боюсь потерять сознание. «Меня не сломить»,- думаю я и посылаю проклятия своим врагам.
К утру в палате стало тише.
Многие умолкли навсегда.
Семь дней я пролежал в лазарете. За это время мне ни разу не дали никакого лекарства.
Я вышел из лазарета живым совершенно случайно. Место умершего соседа занял новый больной, похожий на еврея. Он тяжело, прерывисто дышал, у него, как и у всех остальных, была лихорадка. Он положил под голову какой-то серый сверток, перевязанный бечевкой.
– Понимаешь по-немецки? – спросил он меня.
– Да.
– Кто ты?
– Бельгиец.
– Из Антверпена?
– Из провинции Антверпен. Из Мола в Кемпене.
– Там, где карьеры белого песка? Я знаю эти места, бывал там до войны. Красивый город Антверпен.
– Что у тебя в свертке? – поинтересовался я.
– Еда,- ответил он.- Я был женат на немке, но она отреклась от меня, оформила развод и упекла в Дахау. Но у нас, кажется, есть шанс выйти отсюда. Те, кого отправили в Польщу, уже все уничтожены.
– Большой сверток.
– На это она не скупится. Ежемесячно тайком передает продукты. Только до сих пор я их не получал. Это первая посылка, да и то я не могу ею воспользоваться из-за болезни.
– А куда же девались остальные посылки?
– Их отбирали эсэсовцы.
– А что в этой посылке? – не отставал я.
– Ты бывал раньше в лазарете? – сменил он тему разговора.
– Один раз, на осмотре.
– В этом блоке не страшно. Многие, конечно, умирают. Иногда здесь делают усыпляющие уколы. Но зато в других блоках проводят эксперименты, а это пострашнее. Смерть приходит не сразу, а после долгих страданий. Один врач, кажется Клаус Шулер, решил, что нашел средство от малярии, и задумал испытать это лекарство на больных. Но, к сожалению, в Дахау никто не болел малярией. Тогда он специально заразил отобранных для опытов заключенных, и больные появились. Этот оказался типичным врачом-эсэсовцем. Все его больные погибли, но не от малярии, а от «других болезней», как отмечено в актах.
– Я уже слышал об этом.
– А другой врач захотел испытать новое лекарство от флегмоны, – начал было он и закашлялся.
– Не разговаривай,- посоветовал я ему.- Тебе нельзя утомляться. Я уже слышал об этих опытах.
– Мне очень плохо. Это сыпной тиф. Я был в Эстервегене, в Нойенгамме и недолго в Бухенвальде. Первый раз я попал сюда в тридцать восьмом году. Потом меня перегоняли из одного лагеря в другой. Я и раньше попадал в эпидемии тифа, но не заболевал.
Он снова начал кашлять. Было заметно, что с каждой минутой силы покидают его.
– Молчи!
– Я боюсь потерять сознание. Нужно обязательно разговаривать, чтобы не поддаться болезни. Так вот, в Дахау сейчас много заключенных с флегмоной. Врач брал здоровых людей, специально заражал их и…
Он вдруг впал в беспамятство, но продолжал что-то невнятно бормотать.
Когда принесли суп, я съел свою порцию и попытался влить немного супа в рот соседу. Но он закашлялся, и я испугался, как бы он не захлебнулся. Тогда я сам выпил его суп, хотя и с чувством какой-то вины. Успокоился я только тогда, когда собрали котелки – мой сосед все еще был без сознания.
Вечером я съел свой хлеб, а его порцию спрятал. Когда он пришел в себя, я отдал ему хлеб.
– Неужели ты не съел его? – удивился он, так как прекрасно понимал, каких усилий мне стоило не притронуться к хлебу.
