Мы уже видели, что не всякая «новизна» является событием. Нужно к тому же, чтобы взываемое и именуемое событием было центральной пустотой той ситуации, для которой это событие оказывается событием. Этот вопрос об именовании относится к числу ключевых, и мы не сможем изложить здесь его полную теорию[20]. Легко, однако, будет понять, что, так как в самом событии заложено его исчезновение, ибо оно — своего рода свершающееся с ситуацией молниеносное пополнение, в ситуации удерживается и служит проводником верности нечто вроде следа, или имени, связанное с минувшим событием.
Когда нацисты говорят о «национал-социалистической революции», они заимствуют проверенные имена — «революция», «социализм» — великих политических событий современности (Французская революция 1792 года, Большевистская революция 1917 года). С этим заимствованием связана и им узаконена целая серия характерных черт: разрыв со старым порядком, обращение за поддержкой к массовым сборищам, диктаторский стиль правления, пафос решения, апология Труженика и т. д.
И в то же время так названное «событие», во многих отношениях формально похожее на те, у которых оно позаимствовало свое имя и черты и без которых у него бы не было ни собственной темы, ни устоявшегося политического языка, характеризуется словарем полноты, или субстанции: национал-социалистская революция — говорят нацисты — обеспечивает достижение особой общностью, немецким народом, его истинного предназначения, каковое состоит во всеобщем господстве.
Тем самым предполагается, что «событие» вызывает к бытию, а также и именует, не пустоту предшествующей ситуации, а ее полноту. Не универсальность того, что как раз таки не держится ни за какую частную особенность (ни за какую частную множественность), а абсолютную частность общности, в свою очередь укорененную в особенностях почвы, крови и расы.
Истинное событие может лежать у истока истины — единственного, что есть для всех и что вечно, — как раз потому, что оно связано с частностью ситуации только через посредство ее пустоты. Пустота, множественность-из-ничего, никого не исключает и не ограничивает. Она есть абсолютная нейтральность бытия. Так что верность, истоком которой служит событие, хотя и является имманентным разрывом в единичной ситуации, адресована тем не менее всем и каждому.
Напротив, поскольку вызванный захватом власти нацистами в 1933 году впечатляющий разрыв, каковой формально неотличим от события — это-то и сбило с толку Хайдеггера[21], — мыслился как «немецкая» революция и был верен только предполагаемой национальной субстанции одного народа, на самом деле он адресован лишь тем, кого сам же определяет как «немцев».
И тем самым — с момента именования и несмотря на то, что это именование — «революция» — функционирует только в приложении к действительно универсальным событиям (например, к революциям 1792 и 1917 годов), — абсолютно не способен на какую бы то ни было истину. Когда под заимствованными у реальных процессов истины именами радикальный разрыв в ситуации взывает вместо пустоты к «наполненной» частности — или к предполагаемой субстанции — этой ситуации, будем говорить, что мы имеем дело с личиной истины.
«Личину» нужно понимать в самом сильном смысле слова: в личине должны быть задействованы абсолютно все формальные черты истины. Не только привносящее силу радикального разрыва универсальное наименование события, но и «обязательство» верности, и выдвижение личины субъекта, вознесенной — без всякого, однако, явления Бессмертного — над человеческой животностью других, тех, кто произвольным образом объявляется не принадлежащим к общностной субстанции, выдвижение и господство которой обеспечивается личиной события.
В отличие от верности событию, верность личине выверяет свой разрыв не по универсальности пустоты, а по замкнутой частности некоей абстрактной совокупности («немцы» или же «арийцы»). Ее осуществление неотвратимо ведет к нескончаемому построению этой совокупности, а для этого нет иных средств, кроме одного: «опустошения» всего вокруг этой совокупности. Изгнанная выдвижением личины «события-субстанции» пустота возвращается вместе со своей универсальностью как нечто требующее осуществления для того, чтобы была субстанция. Что можно сказать и по-другому: «всем» (а «все» здесь неизбежно не обладает немецкой общностной субстанцией, каковая есть не «все», а осуществляющее свое господство над «всеми» множественное «кто-то») адресуется не что иное, как смерть — или та ее отложенная форма, какою является рабство на службе у немецкой субстанции.
