Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма [1].
1 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. В 10 т. М., 1960. Т. 5 С. 357
И как бы ни трактовать личность Сальери, кто бы он ни был - то ли человек, охваченный мещанской завистью к Моцарту, то ли "холодный аналитик", действующий во имя принципа, несомненно одно: отрицание правды не только на земле, но и на небесах нужно Сальери для утверждения собственной "правды", ради которой он и совершает, согласно известной исторической версии, отображенной в пушкинской трагедии, свое злодейство убивает человека, затмившего и его талант и все вокруг, образ жизни которого не отвечал представлениям Сальери о том, каким должен быть "бессмертный гений...".
Хотя в "Моцарте и Сальери" есть, как мы увидим дальше, ключи к разгадке пушкинского отношения к правде, вряд ли их можно найти в приведенных словах Сальери. Скорее их следует искать в знаменитом монологе поэта из стихотворения А. С. Пушкина "Герой". Процитируем его полнее, чем это обычно делается. Здесь поэт в споре с другом действительно страстно, с горечью и болью восклицает:
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! - Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман... [2]
2 Там же. Т. 3. С. 201.
Многие пытались разгадать и по-своему истолковать смысл идеи, заложенной в этих словах. Причем чаще всего полемика разгоралась вокруг двух последних из приведенных строк, активное несогласие с которыми, как известно, выражал, например, Л. Н. Толстой. Он упрекал поэта в том, что тот поставил обманы, якобы возвышающие нас, выше истины.
Конечно, как это отмечалось некоторыми исследователями, Толстой не прав в своих упреках. Ведь ключевым понятием для Пушкина в этих последних строчках является не истина, а низость. Ей, низости людской, рядящейся в одежду истины, унижающей человека, отрицающей в нем выходящие за пределы обывательского нравственного кругозора творческие потенции и чувства, он противопоставляет возвышающий человека обман, который вселяет в него веру в лучшее и частенько оказывается на поверку не столько обманом, сколько... правдой, выраженной в форме интуитивного прозрения. Интересно и поучительно, что в разгоревшемся в стихотворении Пушкина споре между поэтом и другом (конфликтную основу которого составляли во времена Пушкина мемуарные опровержения того факта, что Наполеон посещал госпиталь в Яффе, пожимая руки смертельно больным, зараженным чумой солдатам, чем он особенно и пленяет поэта, возвышает его в глазах людей) прав был пушкинский поэт. Мемуары оказались подложными, и случай с Наполеоном действительно имел место. Пушкинский поэт и Пушкин этого не знали. Но характерно, что для Пушкина сам по себе факт не имел решающего значения. Значение для него имело то, как правильно замечает Б. Бурсов, "какова личность, о которой идет речь, каковы мы сами" .
При всей важности правильного понимания парадоксального, казалось бы, пушкинского возвышения обмана над истиной не меньшее, а, может быть, большее значение имеет раскрытие загадки пушкинского проклятия свету правды. И дело не только в том, что звучит оно чуть ли не крамольным в эпоху пробуждения гласности! Без этого будут неясны ни мысль Пушкина, мысль интересная и острая, ни его идейное кредо, ни его, если угодно, концепция правды. Тем более что именно от этого "проклятия" начинается мысль Пушкина, которая ведет к характерному для него решению проблемы знания и веры, истины и нравственности.
И дело не столько в том, что А. С. Пушкин здесь как бы предостерегает, говоря современным языком, от использования гласности (с ее стремлением к строго правдивому освещению жизни) в корыстных целях разного рода завистниками, карьеристами и честолюбцами, людьми бессовестными и мелкими, от использования правды для сведения личных счетов, для шельмования великих (но сброшенных с пьедестала, так сказать, официальной славы) людей. Все это, разумеется, было отвратительно поэту, волновало и занимало его ум. Но мысли и чувства Пушкина здесь, думается, идут дальше, они сильнее и глубже.
