— Всё будет хорошо, — сказала М., похлопывая рукой теперь уже по моему колену, — ты взрослеешь буквально на глазах.
Взрослеть-то я взрослел, и это трагическое служение своим талантом тому, кого ненавидишь, не было мне совсем уж незнакомо, родился-то не в Сахаре. Но с таким острым психологическим разломом, как у М., я столкнулся впервые. Мне и жаль было её, и ужасала мерзость греха в служении двум господам, и влекло разыгравшееся любопытство девственника, попавшего в кровать… (кроватный персонаж предоставляется выбрать читателям самим, по степени осведомлённости о проблематике однополой и разнополой любви, а также в зависимости от высоты полёта фантазии).
И, как итог, я заключаю, что этот С. Бредовский воистину неисправим. Из любого запутанного положения он, как кошка, выпадает только в одно — в новую интрижку с девочками. Столь блестяще демонстрируемый публике тотальный фрейдизм, обуславливающий поступки моего героя убеждённостью своего полового предназначения, пожалуй, того и гляди, разрушит схематичность моего повествования и заживёт своей собственной, чересчур активной жизнью. Что-то я боюсь этого всё больше и больше.
К слову о пресловутом схематизме. Витальные характеристики схемы под шифром М. таковы: имеет лет эдак за 30, душится «Шанелями» и т. п., имеет ребёнка и мужа, которые в данный момент здесь ни при чём. Мне кажется, у неё есть любовник, но она им не совсем довольна и хотела бы сменить его на что-нибудь поновее, пободрее, поострее. Но, возможно, в Серафиме она принимает участие только из побуждений материнского характера.
Похвальное слово иудам и язвам
Лине я не звоню. Ей звонить мне некуда. Ночь молчания разлилась между нами, неужели навсегда? Перекрестки наших чувств зарастали бурьяном нелепостей, их ковыряли злые глаза и слоновьи ноги людей, заметали ветры осени и вьюги зимы, а мы, как муравьи, тщились уцелеть вдвоём в мире, состоящем из одних соломинок и одиночных камер заключения.
На что обречены люди в этой жизни, выбирая между чувствами и так называемым долгом. На писание романов или сумасшествие. Есть ещё третье, самое странное и самое безопасное — быть как все, смириться, поглупеть. Коротать жизнь анекдотами и прибавкой к жалованью.
Кто-то из соавторов по манипулированию треплет меня за рукав и говорит:
— Хватит об этом. Надоело. Сейчас другие времена, другие темы.
Темы другие — это верно. Но времена те же. Армагеддонные времена. И мне так просто не вылущить из памяти, как вам, дерзкие «реформаторы», того, как ещё 4–5 лет назад все вы, посиживая в курилках и на рабочих местах, жевали, словно мякину, одно и то же: анекдоты да о прибавке, о прибавке да анекдоты. А когда вас спрашивали:
— Поддерживаете ли вы руководящих товарищей? — вы говорили:
— А как же, Семён Семёныч, поддерживаем и одобряем. Только зарплата у нас, Семён Семёныч, маленькая. Прибавить бы надо.
Двумя-тремя десятилетиями раньше именно вы орали на собраниях, как на хлыстовских радениях (кто громче, тот и спасён), о своей любви к очередному железному наркому, солидарные с ним в титанической борьбе против колорадского жучка, распространяемого японско-немецкими диверсантами, и неутомимо звонили или слали записочки туда, на Литейный. А когда вас теперь упрекают в этом, вы без ложной стыдливости мудро и грустно усмехаетесь, сопляки, мол, неопытные, и роняете веско: «Время такое было, одному не сдюжить, не устоять». Вам, мол, лично это стукачество раз плюнуть было превозмочь, да против целого народа, да ещё русского, как попрать?
Чувствую я, что две тысячи лет назад, когда Иуда синедриону на Иисуса стукнул, тоже время какое-то не такое было. Иуда запросто мог не стучать бы, да обстоятельства так сложились: Иисус выпендривался, шатал закон Моисеев, и вообще, молокососам этого не понять. В определённые времена иудство вовсе не грех, а небольшая душевная слабость. К тому же случаются обстоятельства, когда трудно отказать симпатичному человеку в небольшой, пусть и нескромной, просьбе. Я по себе знаю.
В армии со мной как-то был случай. Вызвали ночью к замполиту, душевнейшему человеку. Выпили мы с ним чая, он всё нахваливал меня за то, что я с институтским образованием, понимаю, разумеется, несравненно больше, в отличие от прочих тёмных парней, а поговорить мне не с кем. Я пожаловался, что действительно: есть в наличии отсутствие полноценных собеседников.
