Сара помогла мне понять: в них все-таки, возможно, что-то есть.
Извини, что угробил тебя, малыш. Житуха была увлекательная.
Я сказал:
— Оддни.
Дубль-Ильва пытливо взглянула на меня.
— Одни? — Чахлая искра человеческого изумления. — На борту множество человечков, мистер Зед. Почему одни?
Я расхохотался, дивясь, до чего настоящей она становится.
— Оддни звали дочь Орма и Ильвы. Тихоню.
Недоуменный взгляд.
— Дочку Ильвы Йоханссен звали…
Я приложил палец к ее губам: ш-ш-ш.
— «Рыжий Орм». Франц Гуннар Бенгтссон.
— Книга? — Взгляд у нее сделался рассеянным. — Ильва читала такую, читала давно, своим родным детям, когда те были маленькие. Сюжет в мой банк памяти так и не внесли.
Меня вдруг пронзила жалость.
— В детстве я читал эту книжку раз пятьдесят. Хочешь, перескажу?
На меня взглянули очень широко раскрытые глаза, в которых я увидел нечто совершенно необъяснимое, глянец поволоки, сильно смахивавшей на непролитые слезы.
— Хочу, мистер Зед. Пожалуйста.
Ты вовсе не Оддни, милая копия, но пусть будет так, сойдет. А «мистер Зед»? Я вовсе не мистер Зед, но тоже сойдет. Какой тебе смысл звать меня Алан Берк? Алан Берк умер в тюрьме на исходе две тысячи двадцатых.
И я начал:
— «Немало беспокойных людей подалось из Сконе вслед за Буи и Вагном, но не было им удачи в заливе Хьорунгаваг; иные же пустились за Стюрбьёрном в Упсалу и пали там с ним вместе»[17].
Прежде чем рассказ завершился, Другой Юпитер в иллюминаторе чудовищно вырос; оранжевый, светящийся изнутри, он висел в черном небе как китайский фонарик. Потом внизу под нами взбухла желто-бело-голубая планета, корабельные двигатели врубили форсаж, и нас прижало к полу.
Прежде чем рассказ завершился, я заметил, что Оддни стала для себя реальной. И задался вопросом, чем же закончится наша с ней история.
Корабль, содрогаясь, пронизал толщу уплотняющейся атмосферы (небо за иллюминаторами налилось лиловой синевой) и совершил жесткую посадку. Я задумался, чему в таблице иновременных аналогов должна соответствовать эта планета — Ио, Европе, Ганимеду, Каллисто? Наверняка ни одной. Она напоминала пристроенную на орбиту недовыходца-в-звезды Юпитера терраформированную Луну, вплоть до пяти сообщающихся морей на обращенной к нам стороне.
Едва корабль сел, из осевого лифта опасливо показались три человечка в перьях и коже; двое без необходимости наставили на нас острия мечей, а последний заковал Оддни и меня в ручные и ножные кандалы, которые по меркам маленьких людей пришлись бы впору Кинг-Конгу.
Грузовой люк в боку корабля открылся; нас по очереди спустили на поверхность, на обожженный, в трещинах бетон посадочной площадки. Я стоял, потрясенно разглядывая небо. Насыщенная, темная, почти фиалковая синева, по ней нежная пастель облачных шхер, за ними горит полосатый фонарик Юпитера, а над горизонтом обосновалось красное сморщенное око солнца.
Переговариваясь на своем тарабарском наречии, маленькие копьеносцы отконвоировали нас к транспортному средству, в котором без ошибки можно было узнать тягач с грузовой платформой, загнали на борт и принудили сесть. Взревел мотор; Оддни принюхалась и определила:
— Дизель.
— Я ожидал от них большего.
Вдоль городских улиц выстроились человечки; глядя на нас во все глаза, они щебетали, будто миллиард птах. И опять, похоже, значительно больше интересовались Оддни, чем мной. А на Земле? Неужели толпы зевак пренебрегли бы плененным динозавром ради зачарованного созерцания прекрасной нагой великанши? Ну разумеется!
Сам город был… диковинный. Назовем его архитектуру китайско-русско-майяской: синие крашеные луковицы куполов и золотые шпили вперемешку с пагодами и уступчатыми пирамидами.
Наконец тягач задним ходом сдал в большую дверь в торце пустующего гулкого здания, возможно, складского; нас согнали на бетонный пол в пятнах солярки и подъемную дверь опустили. Послышался тяжкий лязг входящих в гнезда массивных щеколд, и все стихло.
— Ей-богу, от них бы не убыло, если бы с нас сняли наручники и выдали подстилку.
Оддни сказала:
— С нами обходятся плохо по любым приемлемым стандартам. Кому судить, что здесь считается приемлемым обхождением?
