— Мы не задержимся, — уверенно говорит Мира.
Новицкая лежит в палате одна. Это высохшая до состояния щепки старушка. Неестественно белое лицо с закрытыми глазами на серой подушке с неразборчивым синим штампом. На вид ей лет восемьдесят. Кем, интересно, она приходится моей спутнице? Бабушкой? Или даже прабабушкой? И опять же лихорадочно листаю мысленно досье на Миру, но не нахожу и намека на то, что у нее имеются какие-либо родственники. Тем более в этом городе. Тем более в столь преклонном возрасте. Нет, когда вернусь, все-таки устрою взбучку своему работодателю! Совсем уже обленились, козлы, скоро заставят работать по одной только фотографии клиента!..
— Здравствуйте, Вера Александровна, — говорит Мира, присаживаясь на край постели, пропахшей мочой и лекарствами. Я же торчу, как дурак, посреди палаты, не зная, куда себя деть и как себя вести. — Вот, пришла вас проведать…
Хм, первый раз слышу, чтобы родную бабушку называли по имени-отчеству. Может, речь идет о знакомой? Например, о соседке. Или о матери подруги… Бред. У Миры нет никаких подружек, и я прекрасно это знаю.
Глаза под морщинистыми веками приоткрываются. Мутно-серые, как стекла городских троллейбусов. Не разглядеть, что за ними, внутри этого тщедушного тельца, смахивающего на полуживую мумию.
— Зачем? — еле слышно произносит бабулька.
— Так надо! — с веселой уверенностью заявляет Синичка.
— Не надо, — возражает равнодушно больная. — Ничего уже… не надо.
Голос ее настолько слаб, что кажется, будто он затухает, как огонек свечи на ветру.
— Нет, нет и еще раз нет! — ласково, но непреклонно говорит Мира, беря в свои руки кулачок старушки. — Вы должны жить, и вы будете жить!
— Для кого? — спрашивает старушка, и в голосе ее звучит такая безмерная усталость, что мне невольно становится жутко. — У меня… нет никого… и я не хочу больше…
И тут на меня накатывает, совершенно некстати.
Всего пара слов — и я помогу этой несчастной переселиться в мир иной. В самом деле, зачем ей мучиться самой и мучить других? Это будет быстро и безболезненно. И впервые — не по заказу, не за замусоленные бумажки с круглыми цифрами, а чтобы помочь…
Нужные слова ядовитыми пилюлями вертятся у меня на языке, стремясь вырваться наружу. Я делаю шаг вперед, и меня останавливает только взгляд Миры.
— Неправда, — говорит тем временем она старушке. — Вы ошибаетесь, Вера Александровна! Есть еще на свете люди, которые вас помнят и любят. Это ваши бывшие ученики. Те, для которых вы были первой учительницей. Их очень много. И они попросили меня вылечить вас.
Щеки Новицкой слегка розовеют, и она шире открывает глаза. Теперь в них маячит какое-то чувство. Похоже, недоверчивость.
— Мои ученики? — переспрашивает она. — После стольких-то лет? Вы… а кто вы? Вы тоже учились у меня? Хотя… нет, я вас не помню…
— Нет, я училась в другом городе, — медленно говорит Мира. — Но сейчас это не имеет никакого значения. Я избавлю вас от недуга, Вера Александровна. И вас завтра же выпишут домой. А послезавтра они приедут к вам. Все те, кто еще жив и помнит о вас…
Старушка вдруг глубоко вздыхает и принимается надсадно кашлять. В промежутках между приступами хриплого кашля она выдавливает из себя слова, словно комки слизи.
— Не… получится… Врач сказал… недолго осталось… От этого… не лечат… тем более… в моем возрасте…
Так я и знал. Смертельные слова уже вовсю распирают мое нутро.
— Мира, — говорю я, но девушка не обращает на меня внимания. — Мира, может быть, я?..
— Помолчите, Тимофей! — с внезапной строгостью обрывает меня она.
Гладит зачем-то пергаментную руку больной, глядя в пол. Потом вскидывает голову и произносит странный набор слов. Что-то вроде "синего бархата и запаха апельсинов". Прямо как пароль из шпионского фильма.
Только слова эти почему-то производят эффект заклинания для старушки. Она мгновенно перестает кашлять, и лицо ее словно оживает.
Потом принимается недоверчиво ощупывать себя. Вдруг резко откидывает одеяло (Мира едва успевает подняться) и с невесть откуда взявшейся резвостью соскакивает на пол. На ней лишь жалкая, вся в прорехах, ночная рубашка, но, похоже, для Новицкой это не имеет сейчас значения.
