У Хаксли процессом «рулит» Мустафа Монд, Постоянный Главноуправитель Западной Европы, один из десяти Главноуправителей мира. Именно он терпеливо разъясняет Дикарю из американской резервации принципы устройства Утопии, а также то, как человечество дошло до жизни такой. Как всякий управитель, он знает больше своих «управляемых». Мустафа Монд способен оценить тонкую мысль, смелую идею, революционный проект, но во всех случаях бестрепетно выносит свое цензорское «нет», оправдываясь высшими интересами общества. Управителю позволено держать в сейфе запрещенную литературу — Шекспира, Библию. И это даже не обычный цинизм вождя, проистекающий от полной безнаказанности, — скорее, результат самовнушения. Ведь не только «управитель утопии», но и автор романа далек от однозначного осуждения дивного нового мира. Жители-то утопии счастливы? Счастливы! Или на худой конец считают себя таковыми.
«Дивный новый мир» по Хаксли, как известно, родился в результате коренной переоценки западным обществом своих основополагающих ценностей. Первым делом, вслед за божеством Фордом, общество пришло к выводу, что история — это «полная и, главное, вредная чушь». Далее, оно отказалось от социального института семьи — в постфордовом мире слова «мать», «отец», «родители» суть синонимы непристойностям: «Господь наш Форд — или Фрейд, как он по неисповедимой некоей причине именовал себя, трактуя о психологических проблемах, — господь наш Фрейд первым раскрыл гибельные опасности семейной жизни». И наконец, с магистрального пути человечества были решительно отброшены такие мешавшие всеобщему счастью завалы, как искусство и наука. «Эту цену нам приходится платить за стабильность… Мы пожертвовали высоким искусством. Мы науку держим в шорах. Конечно, истина от этого страдает. Но счастье процветает. А даром ничто не дается. За счастье приходится платить».
Вот и подвел нас автор к сакраментальному вопросу, сформулированному выше. Итак, многочисленные «отказы» человечества на пути к утопии — всего лишь плата за счастье. И как же — стоит оно свободы?
Для нас, ранних читателей Хаксли, ответ был очевиден. Как очевиден он для одного-единственного человека в романе — Дикаря, выросшего не в Инкубатории, а в индейской резервации, где люди продолжали появляться на свет по старинке. Дикарь помнит свою мать, он в восторге от Шекспира, поэтому от предложенного ему «дивным новым миром» строго отмеренного счастья в пробирке простодушного Дикаря тошнит. Буквально… Человеку в этой антисептической утопии — не жизнь; к этому выводу писатель приходит так же логично, хладнокровно и убедительно, как до того он выстраивал свой мир «всечеловеческого счастья без свободы». Но единственный человек (не гомункулус, произведенный в колбе) в романе — Дикарь. Изгой, маргинал. И от этой констатации тоже отдает холодком.
До конца жизни Олдос Хаксли так и не разобрался со сформулированной им же жуткой альтернативой: рациональный мир тоталитарного подавления — или примитивная дикость. Есть ли третий путь — здоровое и одновременно свободное цивилизованное общество, — он для себя так и не выяснил. А мы?
Во всяком случае Дикарь так и не смог построить свою собственную микроутопию посреди ненавистной ему всеобщей. И тогда он воспользовался последним правом свободного человека — добровольно ушел из жизни, от насильственного счастья. Подобный бунт, считает автор, не интеллектуальное извращение и не умственный заскок. Да и откуда они у Дикаря! Это инстинктивный протест разумного существа против неведомых благодетелей, которые все решают за него. Отказ от рая, в который загоняют насильно. «Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзию, настоящую опасность, хочу свободу, и добро, и грех». В этом, на первый взгляд, сумбурном предсмертном крике души свита, однако, безукоризненная логическая цепочка. Начат список пожеланий отказом от удобств, а заканчивается — добром и грехом. Пусть уж лучше они — связанные воедино, как исстари, и неотделимые от нашего естества, — чем лабораторное стерилизованное «счастье» в пробирке.
