— Какими судьбами?
В то же самое мгновение Кторов его узнал. Перед ним стоял Яков Блюмкин, работавший в ЧК.
— Здравствуй, Яша, — сдержанно сказал Кторов.
— А мы тут с Сережей отдыхаем, — сказал Блюмкин, беспричинно поправляя кобуру на поясе. — Слышал, наверное? Есенин Сергей, чертовски талантливый человечище. Сережа, Толя, — сказал он, обращаясь к собутыльникам. — Знакомьтесь: Антон Кторов, наш человек и недавно — оттуда, — выделил он интонацией.
— Яша! — укоризненно сказал Кторов.
— Да ладно тебе, — отмахнулся Блюмкин. — Проверенные товарищи, я за них лично ручаюсь. Знакомься: это Сергей, а это Толя Мариенгоф. Тоже незаурядный и, надо сказать, недурственный сочинитель. А вот это наш патриарх, фамилия ему — Клюев. Тоже пишет хорошие стихи. Можно сказать — гениальные. Хочешь выпить?
— Не хочу, — сказал Антон.
— Забурел, забурел, — с явной укоризной сказал Блюмкин. — Ты не бойся, они теперь спокойнее стали. Я тут на днях Сереже расстрел показывал. Эрлих белых офицеров к Духонину отправлял. Очень этот расстрел на Сережу неизгладимое впечатление произвел. Ведь произвел, Сережа?
Блондин в лакированных штиблетах, еще недавно бивший туфлей одного из своих собутыльников, кивнул и радостно расплылся в пьяной улыбке.
— Только я не понял, зачем духовой оркестр играл, — сказал он. — Для торжественности, что ли?
— Чтоб крики глушить, — мрачно сказал Блюмкин и повернулся к Антону. — Не хочешь пить, и черт с тобой!
И компания устремилась в зал, отчего самому Кторову входить туда сразу же расхотелось.
На улице моросило.
У гостиницы мокли под дождем несколько извозчиков. Кторов сторговался с одним и отправился на Арбат, где в подвале двухэтажного дома располагалось артистическое кафе «Белая лошадь». Народ здесь собирался подозрительный и разнообразный — тут можно было наткнуться на налетчиков, празднующих очередной удачный грабеж, на продавца марафета, на длинноволосого анархиста, на проститутку из бывших гимназисток, но и с глупыми расспросами здесь никто не лез и в компанию не набивался.
— Девочку не желаете? — из сумрака зала ткнулся неопрятной бородой хитроглазый сводник. — Можно дворяночку, с родословной!
Словно собаку предлагал. Ишь, тварь, с родословной девочки у него! Но Кторов сдержался. Сутенер всегда под чьим-то присмотром. Затевать с ним ссору — себе дороже выйдет. Конфликты Кторову были не нужны.
— Не интересует, — сухо сказал он.
Интересно, а знают об этом вожди? — неожиданно подумал Антон. Знают ли они об этом гное, который медленно заполняет подвалы здания их светлого завтра? Ведь не для того же затевалась революция, чтобы на останках великой империи пиршествовало воронье.
Не для того ведь марксисты брали в руки власть, чтобы дворянская дочь отдавалась в подворотнях за кусок хлеба любому желающему, и тем более не для того, чтобы неграмотное быдло мусолило сотни, желая за свои, за кровные, девочку поблагороднее, кололись морфием и упивались даже не водкой — дешевым самогоном.
Красный разведчик Антон Кторов, вернувшийся из Средней Азии, попал в новый для него мир, в котором все оказалось поставленным с ног на голову: место идеалов как-то незаметно заменили эталоны, на гребне волны мировой революции вскипела и обрушилась на мир накипь, изнанка человеческой жизни незаметно стала ее лицом, в то время как одни умирали с голоду, другие жировали, наращивая ляжки и зады, и торжествующий хам, о котором однажды писал Мережковский, вдруг утвердился в мире, требуя от него свое.
Антон пил скверное сладковатое пиво и смотрел на сцену, где умело полуобнаженная красотка с мушками на потасканном лице почти пела томным бархатным голосом — словно большая гибкая кошка мурлыкала:
— И тогда вошла Силикима, окинув нас фамильярным взором.
Уселась она на скамью. И посадила Глотис на одно колено, а Киссию — на другое, и молвила: «Приблизься, малышка!»
Но я сторонилась ее. Она повторяла: «Приблизься. Чего ты сторонишься нас? Приблизься, приблизься, ведь дети эти так любят тебя.
Они научат тебя всему, что ты отвергаешь — медовым ласкам женщин.
Мужчины грубы и ленивы. Ты их познала, конечно. Ненавидь их отныне. У них плоская грудь, жесткая кожа, мохнатые руки, и они лишены фантазии!
